Глупо выглядели мы, дураковато -- и костюмированные, и не костюмированные, во всяком случае, покудане перепились, кто перепился, и только однаженщина, одетая маркизою Помпадур или фрейлиною двораЕе ВеличестваИмператрицы Екатерины Второй, -- только однаэтаженщинане былашутихою во всеобщем бедламе, ибо великолепное, словно нанее пошитое из дорогих тканей платье, обнажающее плечи и натреть оставляющее насвободе высокую с нежной кожею грудь, -- ее платье с огромными фижмами, что сами по себе создавали вокруг нее дистанцию, занимая сразу три стула: видать, взялав костюмерной какого-то очень богатого театра, Большого, пожалуй, -- платье это удивительно шло ей, ее тонкой фигурке, подобной поставленному напопазначку бесконечности, ее маленькой, изящной, увенчанной седыми, почти не нуждающимися в классической пудре буклями, ее черной мушке нащеке, -- естественной, как я узнал в ту же ночь, родинке. Гордая осанкаженщины выявляланеподдельный, некостюмированный аристократизм. Тайна, тонкая тайнавиталавокруг фрейлины двора, экранируя ее от атмосферы вымученности, распиравшей салон. Дарья, приселафрейлинав реверансе, когдаЮназнакомиланас, и я, склонясь, поцеловал маленькую ручку с натурально старинным: изумруд в золотом кружеве, -- перстнем науказательном пальце, не по-гаерски поцеловал, как единственно и было прилично в этом балагане, а, онемев, в натуральном почтении. От ручки шел аромат, ставший позже моим любимым, моим привычным, моим навязчивым ароматом, -- смесь запахов пудры и дорогих духов. Онаактриса? сказал я, надеясь ошибиться, наухо Юне. Где играет? Врач, ответилаЮна. Логопед. Моя старинная подруга.
юно знаю я, что ваши плечи, = я целовал уж их во сне, = нежны как восковые свечию[5]
Фамильный перстенью платье, перешедшее по наследству от пра-пра-прабабушкию сочинял я, понимая, что сочиняю миф, ибо какие наследства, какие, к черту, фамильные перстни пережили б три четверти векабесконечного, до самого дна, перемешивания и безжалостнейшего, тотального искусственного отбора? -- так оно и оказалось: покойная дашинамама, происхождением из судомоек, наменялав войну много разного барахланаобкомовские пайковые излишки. Мебельный гарнитур карельской березы, стиль модерню
Сели провожать старый год, по поводу которого ни у кого, собственно, не нашлось сказать ничего доброго, поэтому разговор между рюмками водки с винтом шел разномастный: литератор Эакулевич снисходительно высмеивал атеизм француженок-коммунисток -- те же горячились и путали русские глаголы; композитор делился замыслом рок-оперы из жизни Сталина, которую напишет, когдаокажется там, и которая, конечно же, станет боевиком, не понимая, дурак, что там с его весьмасомнительным талантом такой карьеры, как здесь, не сделает никогдав жизни, даже нажизни Сталина; актеры-любовники, перебивая друг друга, несли сплетню о некоем кинорежиссере Долгомостьеве6, я его прекрасно знаю, вставлялаЮна, он у меня бывал раз сто, вы помните, Мишенька? такой плюгавый! -- который якобы мог спать только со свежими трупами и всем любовницам перед актом перерезл глотки, -- аМишенька, роковой мужчина, тоном человека, весьмаи весьмаосведомленного, поправлял, что все, дескать, не так, что дело, дескать, политическое, и замешанав нем эсеркаКаплан, Фани Исаковна; певичкаАльбинаКороль рассказывалахудожникам о частной жизни Окуджавы (с нею); ленинградская поэтесса, нервно дергая папье-машевый нос, пугалалагерными ужасами не понимающих по-русски иностранцевю ОднаДашенькасиделакак замороженная, словно и не слышаникого, действительно не слыша, упершись взглядом в телевизионный экран, шестьдесят один по диагонали, накотором беззвучно отплясывал ансамбль Александрова, и вдруг встрепенулась, глазаее, сбросив поволоку, заблестели живой влагою: тише! тише! едване уронив фижмами стул, рванулась онак ЫРубинуы и повернуларукоятку звука: тише! Президент Страны И Вождь Коммунистической Партии Лично косноязыко, цокая в паузах, поздравлял Свой Народ, Строитель Коммунизьма, С Наступающим Новым Годом, Годом Очередных Трудовых Побед И Небывалых Свершений, и все мы замерли, и над столом повисланеобъяснимая тишина, необъяснимая, ибо ни в ком из нас, разве во француженках-коммунистках, не было пиететаперед вождем: в гробу мы все его видали, в белых тапочках, с его золотым оружием, цоканьем и Трудовыми Победами, однако тишинаповисла: ни один из нас не посмел, не сумел нарушить дашино напряженное внимание -- шампанское замешкались разлить с первым ударом спасских курантов. Когдаже разлили, Дашенькасновасиделапотухшая, уйдя в себя, сиделаи слегкаобмакивалагубы во вдове Клико -- антиСоветском шампанском.
Тост! потребовалаЮна. Произнесите же кто-нибудь настоящий новогодний тост! Нельзя же так! Ну, товарищи! Легко сказать, тост! Чего можно было всерьез желать наступившему году, чего ждать от него? Чтобы все оставалось по-старому, так как любая новость оборачивается, как правило, худом? Но разве это настоящий новогодний тост?! Таварышшы! с грузинским акцентом начал таганский Ленин. Дарагыы таварышшы! Братья и сестрыю
К исходу второго часанового годааппетиты поутолились, вино выпилось почти все, иностранцы-дипломаты улетучились, гитаристкаАльбинаКороль спеласначаланесколько милых феминистических песенок, потом одну жутенькую, с натуралистическими подробностями, про смерть ребеночка: самосвал = он так звал! рифмовалаонав припеве (нашлачем спекулировать! поморщился я, и Юна, заметив, но, видно, неверно истолковав, шепнулас гордостью: документально; у нее действительно погиб сын, после чего меня едване вытошнило, буквально, однако, сглотнув вязкую слюну, я нацелился набезутешную мать объективом и сверкнул вспышечкою разачетыре подряд: идеологический брак); роковой мужчинаМишеньканеуместно прочел ЫГрафаНулинаы; Юнапристалак литератору Эакулевичу с переплетенным в натуральную эстонскую кожу альбомом для автографов, и литератор, к этому времени уже успевший стаскать наантресоли самую неказистую из коммунисточек, тужился над девственной страницею, пытаясь создать что-нибудь, вполне достойное себя; Ленин со Сталиным, то уединявшиеся где-то, то опять показывавшиеся налюди, ссорившиеся, мирившиеся и ссорившиеся вновь, томно и тесно танцевали в разноцветном электричестве елки, в бледных сполохах обеззвученного телевизора, в неверном пламени витых таллинских свечей, -- танцевали под аккомпанемент композитора, виртуозно берущего басы вместо левой руки толстым своим задом. Дашенькав дрожащем мареве тайны сиделанаугльном диванчике, лениво листая подшивку ЫАмерикиы.
юи медленно, пройдя меж пьяными, = всегдабез спутников, одна, = дышадухами и туманамию[7]
Что запортреты сделаю я вам, если вы согласитесь позировать! Широкий Ыкодакы, старинная рама! У нас получится настоящий Рокотовю как ни интимно пытался я нашептать это, о, Рокотов! тут же отозвался всеведущий Мишенька. Действительно, не повезло мужику: расстреляли закакой-то миллион старыми. Сейчас каждого стотысячникарасстреливать -- патронов не напасешься. Нет, что ни говорите, амягче стали времена, мягче! Совсем не то, что при чеканутом Никитею
Не раз и не дваклеился я к женщинам, заводя разговор о портретике -- потом все происходило очень просто и до комизмастандартно: расстегнуть верхнюю пуговкую нет, лучше две пуговкию снять в ванной лифчик: сами понимаете -линия груди в рассуждении композициию -- словом, минут через сорок, акогдаи много раньше, портретируемая, покоренная неповторимостью себя как модели, позировалауже без ничего, аспустя еще недолгое время -- лежалав постели рядом со мною, что, должен признаться, после столь фальшивых и суетливых прелюдий радости приносило мало, и к тому же пленка, дефицитная пленка!.. но тут, поверьте, тут все было совсем не так, то есть постели мне, разумеется, хотелось, я не импотент, но искренне хотелось и портретапод Рокотова, и вообще, я, кажется, сделался влюблен. Смешно, трудно говорить о влюбленности человеку, совсем недавно и очень болезненно -- без наркоза! -- расставшемуся с женою, человеку, в жизни которого образовалась брешь, тянущая в себя все, что ни попадется вокруг подходящего, ачаще -- неподходящего, но, право-слово: вроде бы, отличалось это нынешнее притяжение ото всех предыдущих, вроде бы -отличалось, и, когдамы десятком минут позже спускались по широкой лестнице генеральского домас шестого юниного этажа(лифт по случаю Нового Годане работал), Дашенькав меховой шубке, в вельветовом комбинезончике, сменившем платье, я -- с этим зачехленным марлею платьем, словно с метеозондом, -- меня как истинного влюбленного, как восьмиклассника, не оставляли дурацкие вопросы из разряда: зачто? откудатакое счастие? что интересного нашлаОНА во мне?! -детские вопросы вместо обычного реалистического, даже не цинического, авот именно реалистического спокойного понимания, что должнаже, коли одна, женщинапод пятьдесят увести кого-нибудь -- почему бы и не меня, чем я хуже других, хуже композиторатолстозадого?! -- с новогодней вечеринки, иначе зачем и идти-то туда? -- во всяком случае, когдадело касалось Юны Модестовны, дашиной ровесницы и давней подружки, и подобия дурацких школьных вопросов не возникало в голове, я даже считал вполне естественным, справедливым, что предклимактерическая женщинавыплачивает гонорары засказочку дармовым аляфуршетом французского посольстваили новой лентою Копполы.
