Я кинулся в редакцию как сумасшедший.
— Вы имеете успех! — сказал мне г. редактор. — Вас заметили!
Должен ли я добавлять, что все лица, с которыми я успел познакомиться, отворачивались или переходили на другую сторону при встрече с мной. А какая-то баба даже завыла, схватившись за карманы, когда я к ней приблизился.
— Батюшки, зарежет!
Чтобы сразу прекратить всякие толки о моей персоне, я на следующий же день напечатал в «Южном Тромбоне» все документы относительно своей личности: метрическое свидетельство, указ об отставке, брачное свидетельство, постановление об освобождении от воинской повинности, институтский диплом моей жены
И на третий день, в 9 часов утра, имел удовольствие прочитать в «Ежедневном Ура»:
«Вновь появившийся „литератор“, именующий себя г. таким-то, начал свою „деятельность“: вчера им были напечатаны документы, принадлежавшие лицу, убитому в 1887-м году в Харькове».
А в 11 часов меня потребовали в участок.
Околоточный надзиратель встретил меня очень любезно, но всё-таки убрал со стола золотой портсигар.
— Скажите, пожалуйста, что вы можете сказать по поводу молодой девушки?
— По поводу какой молодой девушки?
— А вы не читали сегодня газеты «В участок!»?
Я чувствовал, что краснею под пристальным взглядом г. околоточного надзирателя, и из пятого в десятое прочёл отчёркнутую синим карандашом заметку.
В ней сообщалось о найденном в окрестностях города трупе зарезанной молодой девушки, и заметка заканчивалась таинственными словами: «Не потрудится ли, по этому поводу, г. „литератор“ такой-то объяснить нам, где он провёл вчера время от пяти до семи с половиной пополудни?»
— Что вы можете сказать в своё оправдание? — спросил г. околоточный надзиратель, впиваясь в меня глазами.
— Но я… Помилуйте! Зачем я стану резать молодую девушку! Я терпеть не могу молодых девушек! С тех самых пор, как я женился на молодой девушке…
Я чувствовал, что путаюсь.
— Н-да?.. Но вы покраснели?! К тому же ваше прошлое…
— Клевета, а не прошлое! Мои документы…
— Да, но они подложные! По крайней мере так пишут в газетах. Извините, мы не можем не обратить на это внимания. Конечно, пока вы останетесь на свободе. Закон пока бессилен, с сожалению, против вас. Но вы потрудитесь всё-таки передать нам ваши документы и подвергнуться антропометрическому исследованию.
— Да клянусь вам…
— Это делается для вашего же удобства: лучший способ установить, рецидивист вы или нет. Кстати, — внезапно спросил он, пристально вглядываясь в моё лицо, — вы никогда не назывались доктором Покровским?!
Я не мог не покраснеть до корней волос.
— Идите в антропометрическое бюро!
Это было уж слишком! Когда я с измеренным носом, ухом и большим пальцем возвратился домой, меня встретила рыдающая жена:
— Петя! Зачем ты это сделал.
— Что?!
— Петя! Не запирайся хоть перед мной. Петя, я была у адвоката, он мне сказал, что в твоём положении самое лучшее пойти и чистосердечно сознаться. Тебе смягчат там что-то. Петя, пойди и сознайся!
— Да что, в чём?
— Петя, хоть теперь, когда я знаю твоё прошлое! Петя, зачем ты мне раньше не сказал, что ты имеешь эту ужасную наклонность резать людей. Я так тебя любила, Петя! Я поняла бы и простила… Ах, Петя, зачем ты зарезал?
— Да кого?
— Этого нищего старика, про которого пишут в «Гром и Молнии».
Я схватился за голову.
— Но ты не отчаивайся, Петя! Я пригласила психиатра, он скоро будет. Адвокат говорит, что если тебя найдут сумасшедшим…
— Матушка!!!
К вечеру у меня разлилась желчь, я исколотил психиатра, спал в горячечной рубашке, а утром проснулся потому, что плач и вой наполняли всю квартиру.
— Детей выгнали из гимназии! — объявила жена, бледная, как полотно — На, читай!
«Ежедневное Ура» под заголовком «Преступник в руках правосудия» писала, что их «предположения сбылись», что вчера было произведено антропометрическое исследование «литератора» такого-то, чем и установлена «его полная идентичность с известным разбойником Чуркиным, когда-то наводившим ужас на Москву».
«Преступления продолжают раскрываться», и в заключение газета сочувственно добавляла:
«Нам более всего жаль, конечно, незаконнорожденных детей несчастного. Куда денутся теперь эти несчастные, к тому же больные, покрытые коростой, которой они могут перезаразить всех своих товарищей. Вниманию милосердных людей».
Прилагался мой адрес.
«Самая Распространённая» делала такое же воззвание к сердобольным людям, сообщая о сумасшествии «нашего приезжего коллеги».
А газета «В участок!» писала обо мне в двух рубриках под заголовками «Буйство литератора» и «Брошенные дети».
Во всех газетах возлагались надежды «на наших добрых, всегда отзывчивых, сограждан», и они не ошиблись в своих надеждах.
С 10 часов начали поступать пожертвования.
Какая-то старушка принесла шаль, какая-то молодая девушка для моих 12-и 10-летних сыновей распашонки, заготовленные для новорождённого, какая-то вдова фунт сахара, кофейную мельницу и рубль «для вечного поминовения за упокой раба Божия Ивана»…
А в 11 я шёл в редакцию.
Шёл, потому что ни один извозчик не хотел меня везти.
Должен ли я описывать это путешествие по улицам города, когда оно уже описано Флобером в его романе «Саламбо». Прочтите эти необыкновенные страницы о том, как раб шёл по улицам Карфагена, побиваемый камнями.
Извозчики при моём приближении настёгивали лошадей, конки перепрягали своих кляч и ехали назад, испуганно трубя. Прохожие с визгом кидались в окна, разбивая стёкла. Какая-то женщина от испуга на тротуаре разрешилась мёртвым младенцем. А дети падали на колени и кричали:
— Дяденька, не бейте!
Довольно.
— Я прекращаю сотрудничество! — сказал я голосом настолько твёрдым, насколько мог.
Если бы гром прогремел в его собственном кармане, г. редактор был бы изумлён менее.
— Как?! В то время, как вы имеете такой небывалый успех, какого у нас не имел ещё никто? Когда вы стали самым модным журналистом? Когда о вас только и говорит весь город?
— Пусть чёрт возьмёт и город, и моду, и славу, и ваши газеты! Баста! Довольно! Мне очень нравится ваша система такой горячей борьбы, но, — чёрт возьми, — я к этому не приспособлен. Я приехал сюда для здоровья, а облысел в одну ночь.
Когда я таким же порядком, среди воплей, стонов, слёз, рыданий и криков отчаяния бегущей от меня толпы, вернулся домой, я не застал ни жены ни детей.
Вместо них была только записка:
«Я покидаю тебя, потому что не могу жить с сумасшедшим убийцей. Я делаю это ради наших детей. Дети сумасшедшего! Их я помещу в сумасшедший дом, а сама уйду в монастырь».
Два дня мне потребовалось, чтоб прошли те шишки, которых я себе наделал, колотясь головой об стены и об пол.
И в течение этих двух дней я имел удовольствие читать, как все газеты в один голос извещали публику, что:
Единственный талантливый журналист, украшавший страницы «Тромбона», г. такой-то, вышел из состава этой бездарной редакции".
И выражали уверенность, что:
«Теперь „Тромбон“, разумеется, покончит своё существование».
На что редактор «Тромбона», очевидно, чтоб выйти из неловкого положения, отвечал, что г. такой-то вовсе не думал «выходить» из состава редакции, а что, напротив, редакция выгнала его «за неспособность, малограмотность, ложь, пасквилянтство и предосудительные поступки».
«Так что с уходом такого сотрудника редакция „Тромбона“ не только ничего не теряет, но ещё и много выигрывает».
Я уж не возражал.
Нужно ли рассказывать конец?
Когда я вернулся на север, меня вышвырнули из всех редакций, в которые я обращался:
— Мы и не знали, что вы за птица! Спасибо, южная пресса раскрыла.
Я умер на улице с голоду.
Этот посмертный рассказ посвящается мною вновь возникшему «Союзу русских писателей».
— Господина редактора!!!
— Пожалуйте в кабинет!
Господин с разъярённым лицом влетает в кабинет.
— Вы г. редактор?
Сидящий за столом мужчина молча наклоняет голову.
— В вашей газете напечатана про меня гадость, клевета, гнусность. Вы смеете утверждать, будто я совершил мошенничество, когда я сделал только подлог!
Сидящий за столом молча наклоняет голову.
— Ага! Вам нечего сказать! Вы молчите. Но я не позволю, милсдар, позорить моё доброе имя! Я никогда мошенником не был. Я честный человек, милсдар: меня даже по суду шесть раз оправдали по обвинению в краже!
Сидящий за столом молча наклоняет голову.
— Нечего кивать головой. Вы потрудитесь напечатать в завтрашнем номере вашей газеты извинение передо мной. Вы публично покаетесь, что смели назвать меня мошенником, когда я совершил только подлог. Иначе…
