Мы шли теперь молча, ощупью, потому что ничего нельзя было различить в этих мутных потемках, изредка перекликаясь и проклиная дорогу.
Наконец, Олянский остановился.
- Я думаю, здесь будет достаточно удобно,- сказал он, - от ветра мы защищены лесом, и место довольно гладкое. Начнем.
Указав место Кашенцеву, мы отсчитали от него пятнадцать шагов и поставили там Рунича. Потом, осмотрев пистолеты, роздали их противникам, прикрепив на голове каждого по электрическому фонарику.
Не только на пятнадцать, но и за пять шагов ничего нельзя было разглядеть перед собою. Только два робких маленьких огонька указывали нам, где находятся Кашенцев и Рунич.
Когда всё было готово, мы отошли в сторону, и Олянский сказал:
- Будете стрелять одновременно по команде "три", а по команде "раз" наводите пистолеты. Ну, я начинаю... - И, помолчав, протяжно произнес:Раз, два, три-и!..
Раздались два, следующих один за другим, выстрела, и сейчас же мы услышали сорванный крик.
Мы кинулись вперед. На мокрой траве лежала темная и большая фигура Рунича.
- Что с ним? Он ранен? - взволнованно спросил меня подбежавший к нам Кашенцев.
- Да, - тихо ответил я и посторонился, давая ему дорогу.
- Послушай, Валя, тебе больно? Валя, ведь я не хотел этого! Что же это такое? Как же так? - растерянно бормотал Кашенцев, склоняясь над Руничем.
- Нет, ничего, я знаю... так, пустяки,- стонал раненый.
Струйский снял свою шинель; мы положили на нее Рунича и вчетвером подняли его. Он был тяжел, и наша печальная группа шла очень медленно.
По всей вероятности, у всех на душе было нехорошо и смутно. Бедный Забелин плакал, иногда всхлипывая, как ребенок. Он, должно быть, казнил себя за то, что придумал такое дикое развлечение.
Кашенцев шел понурясь у изголовья Рунича, лица его я не видел. Иногда он шептал:
- Как я мог попасть в него? Как это могло случиться?..
Рунич приподнимался на локте, хватаясь за грудь и слабо стеная.
Пробовали наложить перевязку, но в темноте изорвали рубаху, испачкали в крови платки и ничего не сделали.
"Как нелепо, Боже мой, как нелепо! - думал я всю дорогу, почти не замечая усталости и дождя, который начал моросить мелкой частой сетью.Какая сила навела руку Кашенцева на его лучшего друга? Бесцельно, глупо... Хороши сильные ощущения!.."
Уже мы вошли в город и оглядывались, в надежде увидеть извозчика, но улицы казались вымершими... Свистел под крышами ветер и барабанил дождь.
Наконец, впереди блеснул тусклый огонь. Это раскачивался фонарь над гостиничным крылечком.
На наш стук долго никто не отвечал. Наконец, выглянула из-за двери заспанная, всклокоченная голова босого коридорного.
Насилу мы растолковали ему, что нам нужно.
По шаткой, скрипучей лестнице добрались мы до грязного номера. Там мы опустили на деревянную кровать больного.
Он ослабел от тряски и дышал тяжело, бледный и сразу похудевший. Всё бельё, всё платье его, вся шинель были в густой, слипшейся крови. Я и Струйский расстегнули ему сюртук, разорвав простыни, забинтовали ему грудь. Рана была недалеко от сердца, у крайнего ребра; пуля застряла в груди.
Забелин, не переносивший вида крови, ушел разыскивать врача.
Кашенцев молча стоял над кроватью. Когда Рунич очнулся, он нагнулся над ним и сказал громко:
- Ты слышишь меня, Валя? Прости меня, я не хотел этого, слышишь?
Рунич открыл глаза и глянул на Кашенцева.
- Нет, нет, не надо, - слабо ответил он. - Так должно быть... ты прав...
Он замолк, опять высоко дыша всей грудью и откидывая назад голову, потом добавил:
- Я сейчас умру... так нужно... это хорошо, Павел... вот ты возьми тут... для тебя... есть... возьми...
Он приподнялся, почти сел, одною рукой шаря что-то на груди.
- Вот, возьми...
Кашенцев обнял его за плечи, желая уложить обратно на подушки.
- Хорошо, милый, потом...- сказал он.
- Нет, сейчас... вот тут...
Тогда, нащупав боковой карман на груди раненого, Кашенцев вынул оттуда клочок исписанной бумаги.
- Да, да, это... - закивал головой Рунич и сразу затих и перестал дышать.
А Кашенцев, бессознательно скомкав в руке бумажку, засунул ее в карман.
Больше больной не шевелился. Струйский подошел к нему.
- Умер! - сказал он тихо и перекрестился.
В дверях зашепталась и замахала руками проснувшаяся гостиничная прислуга.
Я и Струйский прошли в соседний номер. Натянутые нервы упали. Ноги казались чужими, я бросился на диван, думая только об отдыхе.
- Когда он успел написать письмо? - спросил Струйский, садясь рядом.
- Какое письмо?
- Да то, которое он передал Кашенцеву...
- Не знаю,- почти равнодушно ответил я.
- Но кому оно?
- Родным, должно быть, - уж совсем через силу протянул я.
Вскоре вернулся Забелин.
- Сейчас приедет доктор,- сказал он,- весь город объездил...
- Не надо...- махнул ему Струйский.
И Забелин без слов понял его.
Мы сидели так всю ночь, не раздеваясь, в грязном номере скверной гостиницы, всю долгую осеннюю ночь, то засыпая, то внезапно вскакивая и с недоумением озираясь по сторонам.
Кашенцев не приходил к нам; он оставался над покойником, над своим другом, которого любил больше всех нас. Иногда сквозь дикие завывания ветра и грохот дождя мы слышали, как он там плачет.
Потом внезапно какой-то оглушительный треск заставил меня проснуться. Уже в окно глядело серое утро.
Я испуганно стал прислушиваться. Больше ничего не было слышно, но мое сердце билось часто, и я чувствовал, что произошло что-то неладное.
Тогда я бросился в комнату, где лежал Рунич.
Сначала я ничего не увидел перед собою - свет двух оплывших свечей затуманил глаза. Но потом я вскрикнул от ужаса. Я не мог поверить. На полу у окна лежал Кашенцев. Лицо его почернело от крови.
Шатаясь, я взял свечу и стал перед ним на колени. Он был еще теплый, но уже не дышал.
- Кашенцев! - крикнул я и схватил его за руки.
Он молчал.
Тогда я тряхнул его еще раз. Скомканная бумажка упала к моим ногам. Я поднял ее и поднес к свету. Она была вся выпачкана в крови.
Я прочел:
"Дорогой Валя, где же мы опять..." - в конце стояло: "твоя Зоя".
Я прикусил себе язык - так плотно стиснул зубы. Потом наклонил пламя свечи над письмом, и, только когда увидел, что от него остался один пепел, встал и пошел будить товарищей.
"Ничего, - думал я, - хорошо... пусть они считают всю эту историю нелепым, бессмысленным случаем... Я поступил умно... Пусть они думают, что Павел застрелился, не пережив смерти лучшего друга... Только я буду знать правду и не назову всё случившееся бессмыслицей, потому что я сейчас сжег письмо жены Кашенцева, обращенное к Руничу.
Мне стало холодно и жутко, но не было уже тяжело и не было жаль умерших. И когда все плакали, суетились, проклинали и роптали на нелепость смерти, я думал о том, какая мудрая и странная загадка наша жизнь.
1911, март
НЕГР ИЗ ЛЕТНЕГО САДА
М. А. Кузмину
I
Я знаю одну удивительно странную историю, страдательным действующим лицом которой явился некий барон фон-дер-Гац и - совершенно неведомо для себя - негр из летнего сада в Митаве.
Я познакомился с бароном фон-дер-Гац у него в имении лет пять тому назад. Это было большое майоратное поместье, в несколько десятков тысяч десятин земли, почти целый уезд одной из наших остзейских губерний.
Старый замок, стиля древнегерманских крепостей, с высокими башенками, острыми шпилями, бойницами для пушек, - весь серовато-красный, окаймлялся густым парком, только незначительная часть которого, около дома, была расчищена; дальше тянулся почти девственный лес, с едва намеченными заглохшими аллеями.
Барон был в достаточной степени разорен и не мог поддерживать в должной мере великолепия родового поместья, но все-таки это не мешало ему, благодаря значительным доходам, жить безбедно и даже широко. Почти всегда в замке толпились какие-нибудь гости: соседи-помещики, друзья детства, однокашники, приезжавшие из разных концов России, наконец - петербургские знакомые.
Хозяин принимал радушно, хозяйка была очаровательна; что же удивительного в том, что никто не манкировал при случае завернуть в "Гацдорф" - так звали поместье - и оставались в нем почитай что неделями, совершенно не помышляя об отъезде.
Все знали барона как отличного хозяина, неутомимого работника, прекрасного семьянина. Женившись на дочери одного промотавшегося русского барина и не взяв за ней ничего, кроме красоты и молодости, он сейчас же бросил гвардейский полк, в котором служил, и, рассудив, что только при усиленном труде можно поддержать престиж рода своего и семьи, удалился в поместье и занялся хозяйством.
С шести часов утра, а то и раньше, в страдную пору, можно было видеть барона фон-дер-Гац уже бодрствующего, уже верхом на английской кобыле объезжающего тихою рысью свои владения, следящего за правильной порубкой леса, за жнивой, за выгоном скота.
