Евгений Львович был сторонником легализации наркотиков. Пожалуйста, колитесь! Разреши наркотики, считал он, и уйдут наркодельцы, наркоконтрабандисты, а значит, и охранники правопорядка, гоняющиеся по всему миру в поисках всех перечисленных, исчезнут высокооплачиваемые сторожа полей, где растут разные зелья, прекратят свое существование тайные заводы. Уйдет сладость запретного плода. Сохранятся деньги, которые уходят на бессмысленную борьбу. Получат несчастные наркоманы возможность пользоваться отдельными шприцами, а стало быть, уменьшится вероятность заражения СПИДом и гепатитом. Но ведь сколько людей кормится на запретах! На всех уровнях. Разве они дадут всю их выгоду бросить кошке под хвост?.. Эти люди будут вести самоотверженную борьбу за свои карманы. Тут уж все жаждут героических деяний. Обе стороны. А нужна спокойная, взвешенная рутина… И ведь известно, что «сухой закон» приводит лишь к обратному от, казалось бы, разумеющейся пользы.
Да уж ладно! Евгений Львович – уже в операционной, уже «намытый», уже подходит к столу. Все его помощники, как обычно, уже стоят на подставочках, потому как с ростом хирурга Мишкина трудно тягаться, и, чтобы быть с ним вровень, приходится становиться на скамеечки – ведь больной, что уже введен в наркоз, тоже поднят на столе слишком высоко – в соответствии с долговязостью хирурга.
Операция длилась около трех часов. Чуть больше или меньше, какая разница, больной-то все равно спит. Это зеку каждая минута несвободы горька и тяжела, а спящему страдальцу… Операция прошла удачно, и Евгений Львович уже говорил, что пациента сейчас нужно уложить так-то и так-то, сделать ему то-то и то-то и прочее, что казалось ему важным для укрепления их общего успеха – его, ассистентов, анестезиологов и вообще всех находившихся в операционной. Делал вроде бы и совсем уж лишние телодвижения, нагнетая в себе то тепло тела, от которого, как поговаривали коллеги, больные у Мишкина при прочем равном выздоравливали чаще, чем у других.
Больной уже в реанимации, а вся команда сидит в кабинете у Евгения Львовича, все собрались выпить горячего сладкого чая ни с чем. Хорошо, что не жарко. Сам расположился на диванчике у журнального столика, вдвинув свои «шлагбаумы» (коллеги называли так ноги шефа, потому что любил он их перекидывать через весь кабинет, когда перекрывая вход, а когда и наоборот – препятствуя уходу) под письменный стол у противоположной стены. У другого края столика сидит один из помощников хирурга. Это уже второе поколение соратников и, безусловно, учеников Мишкина. Первое поколение давно расползлось кто куда – кто-то уже профессор, кто-то главный хирург какой-нибудь больницы или целой системы нашего смешного и славного здравоохранения, кто-то заведующий отделением, а кто-то поторопился и уже умер. Наступило время, когда иные из друзей-коллег Мишкина будут ему звонить и писать письма издалека – да не из лагерей, как было совсем недавно, а из-за бугра, где кому-то удалось продемонстрировать навыки, приобретенные у Евгения Львовича.
А многие навыки большого хирурга сейчас уже прошлое и не очень-то нужны нынче, когда оперируют через маленькие дырочки, в которые вводят оптику и инструменты. Уже не руки главное, а инструмент, аппарат. Уже не имеют значения пальцы, осязание при ощупывании больного органа и связи его с окружением. Уже нет веры просто глазу: теперь увеличенное изображение, бегущее по стекловолоконным путям, дает информацию на экран. Но это пока еще только там, за бугром и лишь постепенно приходит в нашу страну. И пока еще навыки Мишкина на высоте, пока еще он король.
Все разместились в кабинете шефа: кто на диване, кто на стуле сбоку от начальственного стола, а один даже сел в кресло Самого, где по идее должен бы восседать Мишкин, изображая ну пусть не сурового, а скажем, хотя бы строго справедливого хозяина. Но Евгений Львович не любил сидеть в этом функциональном кресле, а предпочитал диван, на котором сейчас и пребывал и откуда обыкновенно вершил все дела отделения – от чистоты коридора, палат, туалетов и белья до судеб тех людей, кому волей несчастья посчастливилось попасть на вверенные Мишкину кровати. Да, сюда попадают не от хорошей жизни. Но судьба слепа, и порой беда оборачивается удачей и приводит страдальцев в руки Евгения Львовича.
– Ну, что, начальник, по рюмочке чая? – объявил свободный треп, а стало быть, и послеоперационную (точнее – межоперационную) передышку старший ординатор отделения Илья Иосифович.
– Чего спрашиваешь? Разумеется. Начинай, Осич!
Невысокий лысоватый Илья как бы нехотя потянулся, встал, спрямив острые углы коленок, и пошел в угол кабинета к раковине. В те годы воду в чайник наливали прямо из-под крана, еще не думая ни об экологической чистоте питья, ни о фильтрующих аппаратах: течет – и слава Богу. А еще совсем недавно черпали воду из реки и считали достаточным факт проточности. Но сознание определяет и меняет бытие – от речек, прудов и луж отошли, узнав про микробов, теперь пытаемся уйти и от водопровода, которым еще совсем недавно так хвалились, поскольку нынче все без исключения прочли и про соли, и про тяжелые металлы… А Илья тем временем включил чайник, наполненный водопроводной водой, думая в прежних жизненных категориях, что любая вода здоровью не помеха.
Чуть менее росточком и чуть круглее, еще один ординатор, Василий Ефимович, извлек из ящика стола стаканы, собственно чай, сахар и так далее. А Игорь Михайлович сходил в кормушку для больных и сшиб маненько хлебушка для всей бригады.
– А икра, черт с ней, пусть будет черная, – усмехнулся заведующий.
– Так и маслица желтого не надыбал. Больной нынче прожорлив стал – ничего не осталось. – Игорь прикурил сигарету. – Ограничимся табачком.
Первый же глоток горячего принес настоящую расслабуху. Илья с выражением блаженства поднял взгляд на шефа и вдруг поперхнулся чаем:
– Евгений Львович, а что это глаза у вас – вроде желтые?
Евгений Львович откинулся на спинку дивана, глубже сесть уже было невозможно, и насмешливо взглянул на сотоварища:
– Это, Осич, твои китайские гены заставляют на все смотреть сквозь желтизну.
Игорь подхватил:
– Какие там китайские? Чисто татарские гены!
– Да ладно вам. Я серьезно. Ребята, поглядите его глаза.
Евгений Львович состроил гримасу улыбки, вытараскал очи и подвинул лицо к сидящему ближе Игорю.
– Ой! Правда!
– Что правда?
– Желтые… Ничего не болит?
Все всполошились, стали по очереди рассматривать глаза начальника. Сам поначалу посмеивался, но вдруг лицо его посуровело, улыбка исчезла:
– Ну, ладно чудить. Зеркало дай. Над раковиной, сними со стенки.
Треп прекратился. Все замерли – начальник диагностировал свою возможную болезнь. Евгений Львович недолго оттягивал вниз веки, рассматривая белки. Молча встал и повесил зеркало на месте.
Все молчали. И он молчал. И потом медленно, раздумчиво:
– И болей никаких не было…
Опять замолчал, и все настороженно молчали. Долго прикуривал от зажигалки, как-то услужливо-испуганно протянутой Игорем. Наконец сказал:
– Не надо было столько пить вчера. Цирроз печени.
Вслух никто не отреагировал. Вася переглянулся с Игорем. Илья уткнулся в ладони, прикрывая зажигалку и сигарету. Будто ветер. Но ни сквознячка. А потом все-таки буркнул:
– Ну ладно! Сколько вы там выпили?
– Бутылку.
– Сухого?
– Ну.
– Чего уж…
– А прошлые годы…
Вася под столом двинул Илью ногой. Тот поперхнулся и не сказал каких-то слов, уже, по-видимому, висевших на языке… или в мозгу… А ведь действительно, пусть лучше думает, что цирроз. Да уж держи карман шире – именно так он и думает! Будто меньше их понимает. И всё же так легче всем. Есть что сказать. А другое… Нет уж, лучше молчать.
Евгений Львович взглянул на своего первого помощника и усмехнулся:
– Не горячись, Илья! Еще посмотрим. Пошли в реанимацию. У меня еще сегодня холецистит. Впрочем, не у меня. В возникшей ситуации правильнее будет сказать: «мне еще надо сделать сегодня одну холецистэктомию». – Мишкин немножко неестественно засмеялся, но на сей раз никто не подхватил смех начальника.
Оперировал он как всегда. Будто ничего отвлекающего от повседневности не возникло. Впрочем, может, на сей раз меньше вел пустых разговоров. Обычно-то всегда что-то болтал по ходу дела, а то и песенку мурлыкал, если операция проходила без случайностей. А сегодня как раз всё шло как по рельсам, но он молчал.
После операции, не сказав своей свите ничего, Мишкин отправился в отделение ультразвуковой диагностики.
– Девочки, посмотрите меня.
– Что смотреть, Евгений Львович?
– Желтуха, говорят. Что смотреть?! Вот и смотрите.
– Ой, правда! Глаза желтые.
Мишкин молча лег, обнажив живот. Две женщины склонились над ним, разглаживая живот датчиком. Евгений Львович тоже скосил взор на экран, где в треугольнике что-то мерцало и двигалось. Он вновь подумал, как быстро меняется жизнь. То ли дело раньше – посмотрел на больного, пощупал, постучал. А теперь… Теперь всё по-другому. Всё меньше и меньше играют роль киты, на которых спокон века держались обследование и диагностика – анамнез, аускультация, пальпация, перкуссия. Слова-то какие красивые! Анамнез – разговор с больным, расспрос и выяснение, когда вылезает порой не только болезнь, но и душа пациента. Помогало врачеванию, контакту, так сказать, с объектом лечения. А теперь говорят, что больной своими словами может как-то не так настроить врача и запутать его – лучше объективные показания аппаратов. Аускультация – выслушивание трубкой, фонендоскопом. Висящая на шее трубка и сегодня остается врачебным символом, как бы подтверждает принадлежность к касте. Корифеи медицины когда-то говорили, что фонендоскоп надо подбирать к ушам – выбирать, как франт выбирает себе шляпу. Тогда выслушивать легче и надежнее. А зачем сейчас вообще что-то выслушивать – посмотри на рентген и все увидишь. Слушать сердце! – сколько аппаратуры есть, чтобы понять сердечные беды. Даже давление можно мерить без трубки, без ртутного столба, без манометра – прицепил прищепку куда-нибудь на палец и смотри себе, какие цифры выскочат на экранчик. А пальпация – ощупывание, перкуссия – простукивание… Когда-то мы читали старых врачей о красоте движения, о чуткости рук, ощупывающих или выстукивающих больную область, и о том, как много сведений все это дает искусному лекарю. Всё в работе – осязание, слух… А теперь смотрит Мишкин на холодное мерцание монитора, видит некие изменения – и ни к чему это искусство ощупывания. Уходит в небытие красота медицины, искусство врачевания, нужда в классных специалистах. В таких звездах, как Мишкин. Но жизнь-то продолжается и улучшается. А? Больным-то, наверное, лучше. А? Но это будет еще. Это все-таки будущее. Сегодня все же без мишкиных не обойтись. Пока что не обойтись. Последние времена звезд медицины.
