- Очень приятно, - сказал он. - Весьма рад. Он ждал, что его о чем-нибудь спросят.
- Я побуду здесь, - сказала она. Неуловимо в ее словах прозвучала просьба отойти.
- Ничего не имею против, - сказал Борис. - Только поправь шарфик, еще простудишься, не долетев до Сибири. Где это гораздо удобнее.
Он сам поправил ей шарфик, в этом не нуждавшийся, и отошел, кивнув.
-- Я не знал, что ты вышла замуж, - сказал Алеша. - Тебя можно поздравить?
Она слегка смутилась.
- Я еще не вышла. Это не так быстро делается. А ты работаешь? Придумалось что-нибудь?
Он, усмехаясь, провел рукою по лыжам, пряча от нее взгляд.
- Что я могу придумать... За всю историю человечества люди, наверно, не придумали ничего лучшего, чем вот эти две планки из дерева и палки с кольцами. Это я говорю тебе по опыту.
- Я знаю. Ты всегда говоришь по опыту. Очень богатому, но несколько однообразному. Почему-то всегда застаю тебя в середине пути, никогда - в победоносном конце. А деньги у тебя есть?
- При себе - нет, конечно. Была вот трешка, да вышла. А сколько тебе нужно?
Она посмотрела долгим и косым ироническим взглядом и вытянула из рукава тонкую руку с крохотными часиками.
- У нас еще полчаса до посадки. Пройдемся?
Они прошли немного и стали у перил. Алеша счистил снег варежкой, но она не рискнула прислониться, только положила руки. В перчатках они казались еще меньше, чем были.
- И куда же вы путь держите? - спросил Алеша.
- В Иркутск. А оттуда в Братск. Шеф посылает на два месяца. Дадим совместные репортажи, с продолжениями, какие-нибудь очерки о героях...
- Там интересно, должно быть.
-- А ты хотел бы слетать? Это можно устроить.
Он дернул плечом.
- Я не о себе говорю, у меня - свое.
- Счастлив ты. Ну, а у меня своего нет. Просто, захотелось романтики, куда-то лететь. Как-то скучно стало в Москве... без некоторых. Скажу честно.
Этих "некоторых" он как бы не расслышал или не отнес к себе и заметил:
- Ты изменилась. Немножко.
- К худшему?
- Скорее наоборот.
Она повернула голову - так, чтоб он мог рассмотреть короткую стрижку и перламутровую клипсу.
- Так модно теперь? - спросил он. Свинством было бы не спросить.
- Угу. Это называется "мальчик без мамы". Хорошо?
- Очень здорово. И тебе идет серое. Ты становишься деловой женщиной.
- Алешка! - вырвалось у нее печально. - Ведь и твои годы уходят. Сколько бы вы, мужики, ни петушились, а тоже ведете счет годам.
- Даже больше. Счет ведем - дням.
Этот намек на что-то решающее она уловила.
- Хочешь сказать: вступил в "пусковой период"? Какой по счету?
Он промолчал.
- Что же мешает тебе? - спросила она. - Почему не живешь, как все другие?
Он видел ее профиль, опушенный светом зимнего солнца. Она повернулась и свет проник сквозь ресницы и таял в глубине ее зрачка, а белок был блестящим и светло-оранжевым. Он вспомнил, как он впервые уходил от нее на рассвете, чтобы не доставлять радости соседям, но ворота были еще закрыты, и он стоял в глубоком колодце двора, задрав голову, глядя на ее распахнутое по-летнему окно на третьем этаже, страстно желая, чтоб она выглянула. Она выглянула, смеющаяся и сонная, и бросила ему кусок булки, сказав беззвучно, преувеличенно растягивая губы: "Чтобы ты не умер с голоду, бедненький..." Он послал ей воздушный поцелуй и полез на ворота с булкой в зубах. Он был счастлив тогда, и дворники на него не свистели. Он вспомнил это и заставил себя отвести взгляд - туда, где пестрая вереница отлетающих, растягиваясь по полю, шла под матово-серебристое брюхо лайнера.
- Я живу, как все, - сказал Алеша. - Мне ничего больше не нужно.
- Но ты же бедствуешь! Скажи правду, бедствуешь?
- Ну, это не совсем так. На сигареты хватает. И даже еще остается на пиво. И лыжи не скоро еще износятся.
- Ты кроме лыж, - спросила она, - и кроме своих дерзновенных замыслов, еще о чем-нибудь способен задуматься?
- "О чем-нибудь" - это значит, о тебе?
- Хотелось бы, не скрою.
- Да, - сказал он честно. - Мне очень не хватает тебя. Но я не люблю, когда меня оплакивают.
- И поэтому исчез?
- Ты могла бы меня найти, если бы очень захотела.
- А я не привыкла искать, - сказала она с легким раздражением и надменно. - Я привыкла, чтобы меня искали.
- Танечка! - тотчас, как в подтверждение, позвали ее от дверей вокзала. Там стоял Борис. Он что-то жевал и держал кусок двумя пальцами на отлете. Не желаешь присоединиться? Обнаружены приличные злаки и совсем не плохая жидкость. Вас, - обратился он к Алеше, - тоже приглашаем. Хотя вы на лыжах.
Это "хотя" неуловимо отменяло приглашение.
- Собутыльничайте одни, - сказала она.
- Не слышу!
Она слегка нахмурилась и сказала с нажимом в голосе:
- Я побуду здесь!
Он согласно кивнул и ушел.
- Я звонила в наш институт, - сказала она, помолчав. - Петровский мне сообщил, что ты сменил кафедру на заочную, будто бы подрабатываешь на заводе. Зачем ты это сделал, Алешка? Тебе же было там неплохо и не так много времени отнимало.
- Что еще сказал Петровский? - спросил Алеша.
- Что он сомневается, вытянешь ли ты кандидатскую. А ведь это последний, кто в тебя верил.
- Не совсем точно, - сказал Алеша. - Последний - это я.
- А я? - спросила она. - Но это же все равно, что верить в сумасшедшего. Надеюсь, ты все-таки не порвешь совсем с аспирантурой?
- Аспирантура - Бог с ней. Тем более заочная. Но в полном вакууме жить нельзя, это ты верно, старуха...
- Почему же ты все бросил?
- Я ничего не бросал, - сказал он устало, глядя, как разгоняются винты самолета. - Я ни одного своего корабля не сжег, я к ним вернусь. Но не сейчас. Придет время.
Турбины лайнера взвыли со свистом, стронули его с места, и, развернувшись, он потащился к взлетной полосе. Он полз, пошатываясь, и что-то в нем напоминало орла, бредущего по камням, - одновременно сила и беспомощность.
- Ты напал на жилу? - спросила она.
- Что-то вроде этого, - ответил он не сразу. - Скорее, она на меня напала.
- И хоть кому-нибудь ты показывал, над чем ты сейчас?..
- Видишь ли, - перебил он, - я могу морочить только собственную голову. Когда у меня будет пятьдесят один процент уверенности, тогда другое дело. Но пока еще нет и двадцати.
-- Жалко... А я все жду, когда наконец смогу написать и о тебе. Как о новом явлении.
Он рассмеялся тихим смехом.
- Ну, что обо мне напишешь! Я всего-навсего запланированная единица потерь. Таких фортуна швыряет пригоршнями, как игральные кости. Из десяти семеро сгорят вхолостую, двое увидят робкие всходы. Ну, а один, глядишь, чего-нибудь и пожнет.
- И ты надеешься быть этим одним?
- Я просто хочу быть в этой десятке.
- Но ты же достоин большего!
- Пойди объяви это всем отлетающим, - сказал он, усмехаясь. - Они скажут: "Мы тоже достойны большего!" Я, ты, он, она, оно - все мы достойны большего.
- А как примерно выглядит то, что ты делаешь?
- Ну, если я скажу... Что ты из этого поймешь?
- Почему же нет? - она шутливо обиделась. - Мы с тобой оба заняты не тем, чему учились. Но и я ведь была когда-то не чужда...
- Танька! - взмолился он. - Давай о чем-нибудь другом...
Репродуктор на вышке звучно всхрапнул и объявил металлическим контральто посадку на Иркутск.
- Это нам, - вздохнула она.
"Скоро все кончится, - подумал он. - Еще несколько минут, и все кончится".
- Вот, Алеша... Вот я и улетаю от тебя.
- Что же мне пожелать тебе?
Те трое вышли из вокзала, со сдвинутыми на затылок ушанками. Они были оживлены и бросали окурки в снег, присыпанный песком и шлаком. Дежурная смотрела на них осуждающе, но почему-то не решалась сделать замечание.
- Танечка, мы пошли! - крикнул Борис. Он встретился глазами с Алешей и приложил два пальца к меху ушанки. - Надеюсь, вы не надолго ее задержите?
- Да нет, - ответил Алеша. - Надолго у меня не выйдет.
- Будьте здоровы, - сказал Борис.
-- И вы тоже, - ответил Алеша.
Он смотрел, не отрываясь, в затылок, аккуратно укутанный пушистым шарфом. Но это был один из тех затылков, которые не чувствуют взгляда.
- Что же ты пожелаешь мне? - спросила она. - Впрочем, это я должна тебе пожелать. Это я тебя оставляю - таким, какой ты есть.
Она уже вся была там, с ними, у трапа, только ее теплая рука, теплая даже сквозь перчатку, случайно задержалась в его ладони. Поняв, что еще минута и они навсегда расстанутся, думая только об этом и больше ни о чем, он притянул ее к себе и зарылся обветренным, одеревеневшим лицом в ее волосы. Он услышал знакомый запах этих волос, и на короткий миг ему представилось, как бы они сейчас вместе, вдвоем, вернулись к нему в Шереметьевку, но тут же он понял, что этого быть не могло никак, никогда, об этом и мечтать запретно, и сжал ее в объятиях. За спиною его с грохотом упали лыжи. Она отпрянула, но он держал крепко и поцеловал в губы - поцелуем старинного друга, очень, очень старинного. По крайней мере, он хотел бы, чтоб так это выглядело со стороны. И чтобы она это так и поняла.
