- Еще.
- Погоди, не гони,- остановил его верзила.- Поглядим на тебя. Послушаем, что скажешь.
Мужик замер, прислушиваясь к себе, и что-то услышал - сморщился и взялся растирать грудь.
- Достало? - спросил верзила.
- Нет.
- Давно это... в вираж вошел?
- Не знаю. Не помню.- Он говорил с трудом, хрипло и натужно, у него и слова выходили как обугленные. Голова его норовила упасть, он рывками встряхивал ее и задирал, показывая короткую, скрученную толсто и мощно, мускулистую грязную шею.
- Сам-то откуда будешь, из каких краев?
- Из Москвы.
- Ой, трекало! Ой, трекало! - всплеснула руками вышедшая опять на разговор вольная старуха.- Ты уж ври, да не завирайся. Станут в Москве таких держать!
- А кто его там держит? - отозвался из соседнего закутка чей-то голос.- Мы с вами не в метро по белокаменной едем.
- Всю биографию рисовать? - спросил мужик - в нем, похоже, начал продираться свой голос - и покосился на бутылку в руках у Олега.
- Налей,- позволил верзила.- Сердится - в пользу, стало быть, пошло. Только не полный, хватит ему половины.
Олег налил полстакана. Мужик выпил на этот раз попроворней, в глазах у него появился острый блеск. Чтобы не оставлять ему надежду, мы разлили остатки портвейна в три принесенные ребятишками посудины и тоже выпили. За здоровье москвича. Он посмотрел на нас проснувшими-ся крохами вялого любопытства, но все в нем еще было тяжелым, малоподвижным и закаменев-шим, и он никак не отозвался на наш тост.
- Как звать-то тебя? - продолжал допытываться верзила.
- Герольд.
- Как?
- Герольд.- Мужик закашлялся над собственным именем.
- Не русский, что ли?
- Русский.
- А пошто так зовут?
- Откуда я знаю? Отец с матерью назвали.
- Кажется, это скандинавское имя,- предположил мой товарищ.
Верзила подумал:
- Ты, мужик, с таким имечком, однако, не за свое ремесло принялся. Тебе соответствовать надо. А вправду русский?
- А что ты - по роже не видишь?
- Господи! - тяжело вздохнула старуха.- Кого только не увидишь! С кем только не стакнешься! И чего ты мне на добрых людей не дашь поглядеть?!
- И давно ты, герой, или как там тебя, бичуешь? - не отставал верзила.
Мужик не ответил, занятый чем-то в себе, каким-то происходящим внутри опасным движением.
- Баба-то есть? - спросила старуха и, когда он и на этот раз не отозвался, уверенно сама себе сказала: - Выгнала. Кто, какая дура с этаким обормотом жить станет?!
- Выгнала, выгнала,- со злостью подтвердил мужик и добавил: - И сама спилась.
И так он это произнес, что ясно стало: правда, чистая правда.
- Вот те раз! - ахнула старуха.- А ребятишки? Ребятишки есть?
- Есть сын. И он сопьется.
- А вот это ты врешь,- возразил верзила.- Не сопьется.
- Сопьется.
- Врешь! - грохнул голосом верзила.- Ты что это, герой, плетешь?! Врешь! Ты спился, я сопьюсь, а им нельзя! - Он выкинул руку в сторону ребятишек, которые, ничему не удивляясь и ничего не пугаясь, стояли тут же.- Им надо нашу линию выправлять. Понял ты, бичина? И никогда больше про своего сына так не говори. Понял? Кто-то должен или не должен после тебя, после нас грязь вычистить?!
На шум повыскакивали опять из всех закутков люди; укоризненно покачивала в нашу сторону головой старушка с книгой; подскочил и стал что-то частить мужчина в трико. Верзила, не понимая, как и все мы, слов, но прекрасно понимая, о чем они, смущенно и досадливо помахивал ему рукой: мол, извини и успокойся, больше не будем. Но трико не прощало и не отставало. Мужик наш, этот самый Герольд, уставившись на трепыхающееся перед его носом аккуратное брюшко, хлопал глазами и с гримасой кривил лицо.
- ...только до следующей станции,- неожиданно четко закончило трико.
- Порож-няк! - звучно, со сластью кинул ему мужик - откуда и красоты такие взялись в этом голосе.
- Что-о?!
- Порожняк! Сворачивай в свой тупик и не бренчи. Надоел.
- Еще и оскорбления! Я долго терпел! - Трико закрутилось, соображая, куда бежать, в какой стороне поездное начальство.
- Ты погоди, не шебутись,- пробовал его остановить верзила.
- Мы с вами вместе свиней не пасли,- был ему известный ответ, который верзила, однако, не понял и удивился.
- А что я - дурной, буду их пасти? У нас их сроду никто не пас. Сами в земле роются.
Мужчина в трико кинулся по ходу поезда.
- Вот и сграбастают,- назидательно сказала вредная старуха с вольного воздуха.- Десять але пятнадцать суток.
Мальчишка заволновался:
- Ты, папка, опять? Тебе что было говорено? С тобой прям никуда не выйди.
- Да вот, высунулся,- поморщился верзила, кивая на мужика.- Ты уж сиди и не высовывайся, тебе не положено высовываться. Понял?
- За это не забирают,- сказал мой товарищ.- Ничего же не произошло. Ни действия, ни мата - ничего не было.
- А пошто порожняк-то? - заинтересовался верзила. Слово ему понравилось, он, видать, и сам мастак был сказать коротко и любил это в других.
Мужик молчал - в нем опять что-то происходило.
- Я спрашиваю: пошто порожняк?
- Бренчит, бренчит! - вдруг зло, яро, едва не на крике сорвался мужик и крутанулся в ту сторону, куда убежало трико.- Я вижу - это он. Это он, он! Я бич, я никто, я отброс, но я десять лет честно работал. Мой отец воевал. А этот... он всю жизнь честно бренчит. Это он, он!
- Кто-о-о? Чего ты раскричался? Кто - он?
- Порож-няк!
И, уткнув голову в столик, затрясся в рыданиях. Все - передышка кончилась, хмель снова брал его в оборот. Мы переглянулись, не зная, что делать. Больше помочь ему было нечем, да и прежняя наша помощь пошла, как видно, не впрок.
- А куда едешь? Где сходить тебе? - неловко и озадаченно спросил еще верзила.
Мужик вскинул голову и прокричал:
- Где сбросят. Понятно? Где сбросят. Отстаньте от меня, отстаньте! Не могу-у!
Да, никуда не годились у него нервишки, спалил он их.
Мы с товарищем вернулись в свое купе. Старушка, отложив книгу и порываясь что-то спросить, так и не спросила и стала смотреть в окно. Там, за окном, за играющей сетью бесконечных проводов, тянулась матушка-Россия. Поезд шел ходко, настукивая на железных путях бодрым стукотком, и она, медленно стягиваясь, разворачивалась, казалось, в какой-то обратный порядок.
На следующей станции мы сошли. И, проходя вдоль своего вагона, увидели в окне повернутое к нам страшное, приплюснутое стеклом лицо в слезах, с шевелящимися губами. Нетрудно было догадаться, что выговаривали, мучительным стоном тянули изнутри губы:
- Не могу-у-у!
1982
