— Да, да… — насмешливо возразил старый прокурор. — Два праведника нашлось и в Содоме, но только, будь я Господом Богом, не стал бы я ради двух праведников, хотя бы и самых добротных, терпеть этак миллиардов двести, по самому скромному расчету, жившей на свете сволочи! Уж очень, знаете, очевидна несостоятельность такой, с позволения сказать, математики.
Старый прокурор замолчал, и голова его долго тряслась, а нижняя губа, толстая и бритая, отвисла чуть не до самой груди.
Молчал и Веригин и смотрел на старого человека внимательно и задумчиво.
Стало совсем тихо и холодно. Месяц уже спрятался, и только одна бриллиантовая искорка его верхнего рожка блестела во мраке, зацепившись за черный силуэт какой-то страшной трубы.
Старый прокурор тихонько засмеялся каким-то своим мыслям и потянулся за бутылкой. Толстая, с короткими пальцами рука поползла по мокрой противной скатерти, и рядом с нею пополз черный паук — тень.
— Когда я был еще молод, — заговорил старый прокурор, — и перед самым назначением в товарищи прокурора попалось мне такое дело: убили бабу и девочку, лет тринадцати, четырнадцати… Убийство с насилием и с целью грабежа… Жестокое и грязное дело. Ну, приехали мы, как водится, к ночи… Почему-то власти всегда приезжают к ночи, заметил я… Ну, приехали, собрали понятых и пошли.
Он помолчал, как бы припоминая.
— Хата, в которой произошло убийство, стояла на выгоне, и, как оказалось, убитая баба тайно торговала вином… Приходим… Уже темно. Стражник стоит поодаль от хаты — боится. Входим. Хата как хата… потолок низкий, придавленный, в углу образа, на столе хлеб, полотенцем прикрыт, горит на окне свеча, и так как дверь отперта, а окно разбито, огонь мечется во все стороны. И ведь действительно, знаете, жутко: лежит посреди хаты, на земляном полу, ничком толстая баба в изорванной рубахе с желтыми пятками… Спина голая, жирная, точно из сала, а голова отрезана напрочь и стоит, понимаете, у ножки стола, точно мертвая баба из-под полу смотрит… Убийца, видимо, долго с нею возился: баба здоровая, сильная, а он, как потом оказалось, человек был тщедушный… Однако он ухитрился повалить ее ничком и наступил коленом в спину. Очевидно, угрожая ножом, требовал денег, а она не давала… Тогда он за волосы оттянул голову бабе назад и полоснул ножом по горлу. Шея-то толстая, жирная, сразу и не зарезал, а когда она рванулась и чуть не вырвалась, ткнул ее ножом между плеч, так что кровь до стены добрызнула… Потом, когда баба ослабела, затянул голову опять назад и стал резать. Резал долго и аккуратно и отрезал бабе живой голову… Визжала она, говорят, сначала так, что на всю деревню было слышно, а потом только икать и хрипеть начала… Мужики, конечно, побоялись идти, потому что в это время в окрестностях разбойничала целая шайка цыган, а трусливее русского мужика во всем свете никого нет… Да… А потом, зарезав бабу, убийца полез на полати. Там сидели девчонка лет тринадцати и братишка ее, совсем семилетний клоп… И тут, видимо, накатило на него зверство… Сначала-то он просто хотел прирезать девчонку, чтобы не опознала потом, и стал тащить ее с полатей, а она начала упираться и цепляться руками… В этой борьбе как-то он и сдернул с нее все платье и даже рубаху, а как увидел голую девчонку, так и осатанел… Перед этим он в тюрьме полгода высидел и без женщины совсем изголодался… И что ж он с ней сделал, одному Богу известно!.. Живот в трех местах проткнул, горло перерезал и так сам в крови загваздался, что все стены, пол, сени, крыльцо и даже калитку перегадил… Всласть вошел человек! Видимо, захлебнулся в наслаждении!.. От девчонки только какие-то лохмотья остались… Так мы ее на полатях и нашли.
— Черт знает что такое! — сказал следователь.
— Но хуже всего было то, — продолжал старый прокурор, — что на всю эту бойню, которая продолжалась долго, смотрел с печи маленький брат девочки Степка. Убийца и его хотел было прирезать, но, видимо, насладившись всласть девчонкой, ослаб и по-своему подобрел. Он уже взял Степку за руку и нож взял, но Степка взвыл:
— Ой, дяденька, не трожь! Ой, миленький, ой, золотой!..
Да за руку убийцу, только что зверски зарезавшего его мать и сестру, поймал и давай целовать… взасос!.. Всю мордочку в сестриной и материнской крови измазал… Сам ревет, сам визжит, а руку целует, словно отцу родному, который его, Степку, высечь хочет!.. И вымолил-таки свою, Степкину, жизнь!.. По его указаниям и нашли убийцу.
Старый прокурор почему-то приостановился.
— А когда мы этого Степку опрашивали, видно было, что это Степке даром не прошло… Не дешево стало!.. Привели нам мальчугана, худого, как спичка, с большой головой, на которой все волосы оборваны и дыбом торчат. Глаза у него огромные, дикие и все время моргают. Моргают и в то же время лезут из орбит, а язык, как в пляске святого Витта, сам собою изо рта выскакивает… точно у лягушки!.. И страшно, знаете; и жалко, и противно было смотреть. Лучше бы уж он его в самом деле зарезал! А то, что… не человек стал, а так, какая-то корча…
Кое-как произвели мы допрос. Всю душу ему вытянули, во второй раз заставили все переживать, а таки допросили…
— Ну, зачем же?.. — болезненно поморщился следователь.
Старый прокурор злобно огрызнулся.
— Как зачем?.. А убийцу поймать надо?.. Чтобы правосудие восторжествовало!.. Вы как полагаете?.. Ведь Степка единственным свидетелем был, а были подозрения, что убийца из того же села и Степке известен должен быть. Следовательно?
Веригин замолчал, но прокурор еще долго и ехидно ждал ответа.
— Да. Так вот… Мамке, говорит, голову как отрезал, голова-то покатилась, а мамка без головы, на четвереньках, как жаба, по хате прыг, прыг. А кровь из дыры так и рвет… Я спужалея мамки да на печь, а Танька на лавке привалилась и молчит… А потом, смотрю, он на Таньку навалился… Мне ее и не видать вовсе… А потом Танька как взвоет, а он кричит: «Молчи, убью». Да и зачал Таньку ножом!.. А я в те поры на стену прыгаю, головой об стену стучу да кричу… Мамка без головы лежит, а голова из-под стола смотрит… на меня!
И в это время, понимаете, как закричит, да в самом деле назад, на стену… Кое-как его удержали. Он все рвался, кричал и руки целовал и кусал в одно и то же время…
Убийцу, конечно, поймали. Месяца через три я был уже назначен товарищем прокурора, и как раз пришлось мне присутствовать при казни этого самого убийцы… У нас тогда было военное положение.
Я не буду описывать свои ощущения, когда узнал о назначении на место казни… Тяжело, стыдно, страшно и почему-то холодно, вот и все, что можно сказать. Но при всем том могу вам сказать, что если бы этот самый убийца попался мне там, в хате, или хотя бы на другой день, я бы его убил на месте, как собаку!.. И, может быть, даже так же зверски, как он сам!.. Я знал потом, что его уже нашли, что его приговорили к смертной казни, и когда приходилось говорить об этом среди знакомых, а говорить приходилось много, потому что это была первая казнь в нашем городе, то я всегда, несмотря на охи и протесты молодежи, даже с каким-то сладострастием повторял: «Так ему подлецу и надо! Я б его четвертовал, а не то что повесил!»
И ведь действительно!.. Ну, скажите, на кой черт надо было щадить его? Кому было нужно, чтобы не умирал, а остался жить сущий зверь, готовый за копейку, для удовлетворения малейшего инстинкта на всякое злодейство, на всякую грязь, на все!.. Вы скажете — каторга?.. Да разве каторга кого-нибудь исправляла?.. Нет!.. Так что же за смысл, чтобы эта гадость сидела в каком-нибудь закрытом помещении, а сотни народа его кормили, одевали и сторожили?.. В существовании его ровно никому ничего приятного не было, а гадости и грязи с ним было сколько угодно!.. И логика стояла за то, чтобы его вычеркнули!.. И думаю, что если бы я его, поймав, так сказать, на месте преступления, убил, то ни раскаяния, ни даже особого нравственного потрясения не испытал бы!.. Даже, напротив, испытал бы чувство удовлетворения, ибо дал бы широкий исход той злобе и отвращению, которые он во мне возбудил своим безудержным омерзительным зверством.
А между тем, когда я узнал, что именно мне придется присутствовать при его казни, я прямо обомлел и дня три ходил как придавленный! Сразу забыл, кто, что и почему, и увидал только одно: что это ужас, что' это убийство, и я буду принимать в этом убийстве участие!..
И вот ночью за несколько часов до казни я и другие, кому надлежало по закону присутствовать при церемонии удушения, явились в тюрьму.
Почему-то все были уверены, что он спит… Как-то так, вероятно по художественным произведениям, у всех составилось такое представление, будто приговоренные к смерти в последнюю ночь крепко спят… А кой черт тут заснет, когда я сам перед этим плохо спал и все в холодном поту просыпался…
Никто, конечно, не знал, что и как следует делать, и оттого произошло много бестолковщины… Все ходили как потерянные и томились в предсмертной жизни… Сам смотритель тюрьмы больше всех и растерялся. Он даже велел зачем-то, чтобы в тот коридор никто не входил, и стоял там только один часовой солдат Пензенского полка… как сейчас помню… От всех тяжелых впечатлений этого ожидания я запомнил только, что смотритель все время то выходил, то входил и со вздохами, точно старая баба, на часы смотрел… Часы были серебряные… Да, помню, как провели на двор палача. Знаете, я представлял себе палача как угодно, но только не таким, каким оказался этот… Вообразите себе совершенно опереточную фигуру, в черном домино и черных перчатках, в какой-то нелепой маске, из прорезов которой смотрят непонятные красные глаза, а из-под которой видна куцая серая бороденка… Говорили потом, будто это был какой-то учитель гимназии, но это, конечно, вздор… А прошел он свободно и легко, даже поклонился, и всем стало страшно, чтобы руки не подал… А ведь мог подать!.. Почему нет? Он будет веревку мылить и петлю затягивать, а мы сделали все, что могли, лишь бы ему в этом никто не помешал, и человек от петли и мыла не ушел.
