Она купалась в бирюзовом море, весеннем, золотистом, молочном — в жемчужном море. Я и сейчас, закрывши глаза, вижу ее, играющую перламутром, — и жемчуг в небе. Это тоже был дар богов, дар-усмешка. Да, в этот безумный день, в самый тот вечер «жемчуг», в далекой глухой Тарусе, мучилась наша девочка… Ах, Димитраки… чудак-философ!.. «Каждый об себя убивается… И ты убьешься!» Мы — убились. И — «об себя».
Но за этим даром богов последовал дар безмерный… Пьяный не от вина, я созерцал море, золотисто-жемчужную даль его и близкое, дорогое, что розовато плескалось около. И вот — неслышными шагами, — я испугался, помню, как он подошел неслышно в размятых суконных туфлях, — приблизился ко мне грязный рваный старик болгарин или турок. Он что-то вертел, завернутое в тряпку. «Добрый вечер, хозяин», — сказал он умирающим голосом. Это был грек, конечно, плешивый и курносый, ужасно похожий ш Сократа. И сильно пьяный. Он сказал «калиспэра», что ли.
И не говоря ни слова больше, он, почмокивая, развернул тряпку и ткнул мне в лицо… редкостное, чудо-чудное!..
Я смотрел и глазам не верил. И все кругом было — чудо. Море жемчужное, в котором рождается Венера, — и Венера, хрустальная, тихо светилась в небе, в зеленовато-весенней и розоватой сини. И подлинная Венера, не смущаемая старческими глазами грека, выходила из вод, играя снежною простынею, по которой струилось розовое солнце. Но самое чудо — было в моих руках. Я смотрел на костяные дощечки…
«Купи, хозяин… — просил старик, — на что-нибудь годится… штука священная!»
Я смотрел на него растерянно, не сознавая, — да явь ли это? Но тяжкий запах вина от его лохмотьев, от трясущихся рук, от раздутого желтого лица, вздрагивавшего, как студень, от полумертвых глаз, налитых мутной влагой, — было подлинной грязной явью. И его слово- «штука»!
Страх, что он шутит, что сейчас схватит эти священные дощечки и убежит, охватил меня. Я крикнул, — я не мог совладать с собою и быть спокойным, — заворачивая дощечки в тряпку:
«Конечно, я их возьму, эти интересные иконки! Вам они не нужны?..»
«А на черта они нужны! Но господа покупают и не такую дрянь. Хорошо еще, что есть на свете старьевщики… они иногда отваливают литра на три».
Кошмар это был, кошмар. Для меня открывались двери рая. Эти дощечки в тряпке на весах сердца были для меня равны этому зеленовато-жемчужному морю, заре, моей юной совсем Венере, вышедшей для меня из моря.
«Литра на три…» — повторил я кощунственно.
«Другое и пяти стоит… очень священное!» — прохрипел старик, и в его глазах мерзлой рыбы уловил я до зла усмешку.
Словно хотел он сказать: «Много еще дураков на свете!»
Я опять раскатал грязную тряпку, стараясь унять руки. Я прощупывал бархатистую кость «дощечек», тяжелую, слоновью, желтую, как лимон. В тумане висели передо мной, прыгали по резьбе рождавшиеся в мозгу знаки: XI–XII!.. Сверкали мысли: «Византийский триптих, таких два ли, три ли… такого нет…»
«Сколько-нибудь давай!.. — требовал хриплый голос, — рыба не ловится, хозяин…»
«Где вы нашли эти… дощечки?»
«Да… старую канаву прочищали в порту, грязь черпали… Ну, костей там было… кладбище старое или война была здесь. А я понимаю в этих штуках. Старуха любая для молитвы купит».
Я уже знал им цену, цену рынка. По старику я видел, что он любому продаст за грош. Но я их не понесу на рынок, а если попадут на рынок, к антиквару, — знал я, — мои не будут.
Коллекционеры, ценители… Нет преступления, на которое бы они не пошли, как сумасшедше влюбленные. У меня закопошилась совесть, но сейчас же нашла защитника: «Это судьба посылает счастье… мы уже уезжали- божественная Эос нас остановила, Ната моя сама остановила… Звезда залюбовалась нами, прекрасная Венера в жемчуге…! А он пропьет…»
Я бегал глазами по «дочещцам». Светила Звезда на них, на всех! Три дощечки было, чудесный триптих!..
Пьяный, я крикнул греку:
«Хорошо, я могу их купить у вас!..»
«Идет! — протянул он лапу, похожую на крабью. — Четыре литра?..»
Я смотрел на его лицо: желтые щеки дрожали волдырями, синие губы прыгали, глаза… И я вдруг подумал, что третий кто-то стоит за нами и торопит. Кто-то третий… закидывает петлю!
И петля была закинута. Это узнал я скоро.
Жена еще одевалась, сверкала розовым. Объятый счастьем, блаженством неизъяснимым, почему-то боясь, что жена расстроит, я достал бумажник и сунул в лапу все содержимое. Было лир пятнадцать — гроши, конечно.
«П-фу-у… — вырвалось из нутра пьяницы и обдало меня угаром, — сдачи у меня нет, хозяин…»
«Все берите!»
Он захлопнул лапу другой, потряс, севши на корточки, выпучив мертвенные глаза, и, озираясь, пополз к харчевне. Отойдя шагов десять, он побежал вприпрыжку,
«Что такое?» — спросила жена, но я ничего не видел.
Я перебирал дощечки, ласкал, оглаживал, тер носовым платком вдыхал их, нюхал…
«Видишь — Звезда?.. — показывал я на створки. — И там — тоже Звезда!» — показал я к закату, в небе.
Она не понимала, взяла мою голову, заглянула в глаза тревожно:
«На тебе лица нет, что с тобой…»
А я бормотал что-то. Хлынуло в меня светом, озарило. Посетил меня огромное. Чувства, мысли?.. Не помню, но вдруг — открылось. Я целовал ей руки, говорил о небесном рае, говорил, что Бог с неба глядит на нас, что Он уронил Звезду…
Она не понимала, но была счастлива.
Мы просидели на берегу до ночи, ехали в Сан-Стефано в звездах, и ночь та была — безумная…
А в эту самую ночь, в далекой глухой Тарусе, умерла наша девочка от менингита. И ее светлую маленькую душу я теперь связываю с всем этим: она посылала нам знак прощальный.
Утро сказало мне, что я обладатель сокровища. Не денег. Я знаю, конечно, что за этот шедевр музеи дадут мне тысячи, знакомые aмepиканцы — десятки тысяч. Нет, я получил не деньги: я получил озарение, основу, которой мне не хватало. Я получил Веру. И ту, о которой возвещает Евангелие, и другую — в бессмертную душу человека. Ни одно творение искусства не потрясло меня так духовно. Бессмертное- было в дощечках этих!
Но странное, творившееся со мной, не кончилось. Утром меня терзала совесть: «Ты обокрал его!»
Я все рассказал жене, привел и себе, и ей все защиты.
«Надо его вознаградить щедрее!» — решили мы.
Мы отправились на базар, — помню, как Светлый Праздник! — купили для старика полный комплект одежды, белья и обувь, жареную баранью ногу, бутылку рому, — праздник ему устроить, — и положили в новенький кошелек полсотни золотых лир.
«Он будет счастлив!» — повторяли мы всю дорогу.
Солнце палило, синим пожаром горело море, когда наш фаэтон подкатывал к таверне, на берегу залива.
«Нам нужно найти старого рыбака… Он вчера вечером был у вас… немножко навеселе?..» — спросил я хозяина таверны.
«А… Христюк Магиропулос!.. — с усмешкой сказал хозяин. — Но он уже пошабашил!»
И грек опрокинул стакан на стойке.
«Но где же мы можем найти его?..»
«Последний стаканчик застрял у него в глотке, Царство ему небесное… там ему поднесут лучшего! Вчера он побил все ставки, хватил полных четыре литра самого „праздничного“! Отдыхает на берегу в часовне…»
Мы его видели в часовне. Он был пьян даже мертвый, — пахло вином ужасно. И его крабья лапа что-то еще держала, щепотью сжимались пальцы. Хотел он перекреститься?..
Купленное ему мы отдали каким-то старухам, в черном, с тарелкой белой кутьи, убранной черносливом, мармеладом и обсахаренными орешками, — они ничего не понимали и робко кланялись и крестились, — и передали священнику деньги на богадельню для рыбаков.
«Мне страшно, — сказала жена дорогой, — что-то во всем этом…»
Она заплакала. Я был как камень. А вечером получили телеграмму из Тарусы.
Я знаю: знамение было в этом. Нужно было, чтобы несчастный пьяница стал жертвой, чтобы малютка наша ушла от нас. И сокровище то — Звезда ведущая!
Это было творение глубочайшей мысли. Вы помните — «Эреклийский триптих — „Звезда“»? Я назвал его — «Рождество Воскресения», и его фототипии известны.
Не раз обращались ко мне музеи и собиратели, предлагали большие суммы. Но этот священный триптих — великой муки и светлого блаженства- подарил я моей жене. Триптих Веры.
Концепция этого шедевра была глубины необычайной. Не умирающее никогда искание и… бессилие «персти мыслящей».
Неведомый гениальный мастер, чистый сердцем, — такие Бога узрят, — чудесным резцом своим дал всеообъемлющее, свое: чаяния, сомнения, муки и веру-радость. Дал вдохновенно-трогательную поэму исканий духа.
Судите сами.
На левом створе… Идут волхвы-мудрецы, с жезлами магов, в высоких восточных шапках. Лица пытливы, строги. Фигуры — в порыве: найти, увидеть. Звезда над ними стремит лучи. Вдали видны — пещера, Ясли. Бог в небесах держит Звезду в Деснице.
