Вначале все было хорошо. Сугра понесла вскоре после свадьбы и хорошо переносила свою беременность, часто ловя на себе довольный взгляд свекра, украдкой смотревшего на ее располневший стан, хотя она всячески старалась меньше попадаться ему на глаза, стыдясь его, да и не подобает невестке в ее положении мельтешить перед родителями.
Роды были тяжелыми. И хотя самая искусная повивальная бабка в округе была приглашена в дом, она чуть не умерла. После родов всем стало ясно, что мальчик, которого она в муках родила, будет единственным, и что родить она больше не сможет. Да и как женщина она очень ослабла. Когда Исрафил прикасался к ней, в ней все напрягалось, и она дрожала, ожидая боли. Муж ее, несмотря ни на что, не давал ее в обиду, жалел ее, хотя видел, как недовольно смотрел отец на нее, когда она, подвязавшись теплой шалью, тихо проскальзывала по веранде в свою комнату с маленьким Садияром на руках.
Прошло три года, и родители мужа начали намекать Исрафилу, что ему нужна вторая жена. Он краснел, опускал голову и молча удалялся. Вскоре разговоры эти стали более частыми, а когда мать его по секрету сообщила, что у ее двоюродной сестры есть как раз дочь на выданье, красавица и рукодельница, он... построил свой дом.
В их первую весну в этом доме он и посадил тутовник на заднем дворе, а они - Сугра и маленький Садияр, держась за руки, стояли у земляной кучи и молча наблюдали за ним. Потом по очереди из одного ведра они полили саженец. И хотя ведро было тяжелым, Садияр гордо отказался от помощи и пыхтя дотащил его до деревца, приподнял и вылил его содержимое туда, куда указал отец, замочив при этом свои шаровары. Ох и смеялся в тот день Исрафил-ага, с любовью глядя на сына.
Со страхом и болью перебегали глаза вдруг резко осунувшейся Сугра-ханум с одного лица на другое. Она еще тешила себя надеждой, что она ошибается, что ничего страшного не могло случиться, но в каждом лице она читала свой приговор. Ни в одном взгляде не нашла она себе утешения. И уже ничего не видя из-за пелены, внезапно закрывшей ей глаза, на полусогнутых от горя ногах, шатаясь, она бросилась вперед, не зная куда, зачем.
В ее действиях было больше инстинктивного, животного, чем разумного. Словно раненная волчица она пыталась защитить свое дитя. Сколько бы лет ему ни было, это был ее ребенок. Пробежав несколько шагов, она споткнулась и упала на руки подбежавших женщин, и беспомощно повиснув на них, закричала, взвыла, отчаянно, страшно, на одной долгой, тягучей ноте, идущей из самых глубин ее женского существа, вобравшей в себя сотни оттенков горя, медленно переходящей в хрип, проникающий в сердце каждого, кто слышал его, и наполняющий их ледяным страхом и дрожью.
...
Все селение Сеидли высыпало на дорогу, в последний раз встречая возвращение Садияр-ага в родной дом. Горестной была эта встреча, и не было сердца, не сжимавшегося от тоски при виде двух серых волов, тяжело тянувших повозку с телом покойного, лежащего прикрытым своей же буркой на соломе. Горе было столь велико, что казалось, будто повозка прогнулась под его тяжестью. Скрип колес больно резал слух, и люди словно от зубной боли крепко зажмуривали глаза и прикрывали ладонями уши. Только бы не слышать этого режущего звука, как ножом отрезающего пласт размокшей от дождя или может от людских слез грязи, отваливающейся комками в стороны. Повозка скользила в этой жиже, но твердо, уверенно шагали вперед волы и не давали ей сойти с колеи. Окружив повозку, молча ехали всадники, заряженные винтовки их лежали поперек седла или грозно смотрели вверх, упираясь прикладом в колени с пальцами на взведенных курках. Страшным был взгляд, который они бросали на людей. Рядом с повозкой были самые близкие друзья Садияр-аги. Никто из сельчан не решался посмотреть в их глаза, на их лица, почерневшие, осунувшиеся, с мокрыми от слез бородами.
Никто не двигался, пока мимо них со скрипом и стоном не проплывала повозка Смерти. А после, словно оживая, люди присоединялись к сопровождающим и молча шли следом. Только Дали Гурбан, сельский дурачок, то смеясь, то плача, бежал рядом с повозкой, пытаясь разбудить крепко уснувшего Садияра, желая достучаться до него.
Был полдень, когда траурная процессия достигла дома покойного. Волы, тяжело переступая, вошли во двор, и повозка, чуть задев стойку ворот со скрипом, словно извиняясь, остановилась у самых ступенек, ведущих в дом, возле которого, одной рукой прижимая к себе головку испуганно прижавшейся к ее ноге дочери, а другой, стараясь унять бешено колотившееся в груди сердце, стояла Айша. Казалось, она не понимала, почему столько народу вдруг ввалилось во двор, и что они хотят ей сказать, но каждый раз, когда она взглядом вопрошала их, они стыдливо отводили глаза и отворачивались. До слуха ее уже дошло, что муж ее Садияр, отец ее маленькой Лейли, убит, и тело его должны привезти, но сердце в это еще не верило. "Как так, почему это убит? И кто убил? Зачем? Почему его так долго нет? Скорей бы он приехал? И что это за волы стоят у порога? Садияр не любит, чтобы повозки подъезжали прямо к дому". Мысли путаясь проносились у нее в голове. "Почему бурка Садияра брошена в повозку?"
Она узнала бы эту бурку из тысячи других, каждый завиток, каждый волосок на ней был ей знаком. Сколько раз она чистила и подшивала ее, любовно поглаживая, сколько раз лежала на ней рядом с Садияром, вдыхая запахи ночи.
"А где же Садияр?" И только сейчас, увидев сапоги своего мужа, выглядывающие из-под полы бурки, Айша беззвучно опустилась на землю у переднего колеса повозки.
Вмиг соседки подхватили маленькую Лейли, плачущую, ничего не понимающую и от этого еще более испуганную, и отвели ее в дом. Она не сопротивлялась, ей казалось, что здесь, в знакомой обстановке, все сразу встанет на свои места, придет мама, вернется отец, и уйдут со двора все эти чужие люди. Вскоре она услышала крик, страшный, не похожий ни на какой другой из доселе ею слышанных. А когда до нее дошло, что это кричит ее мать, добрая, ласковая, всегда улыбающаяся и такая сильная, что рядом с нею все страхи вмиг улетучивались, дрожь прошла по всему ее маленькому тельцу, и она затрепетала, плача в чьих-то крепко держащих ее руках.
Глава вторая
Имя Гара Башира вскоре было произнесено вслух. Сразу, как только весть о гибели Садияра дошла до жителей Сеидли, все первым делом подумали о нем. То, что Гара Башир и его многочисленные родственники из деревни Вейсали недолюбливали покойного Садияра, было хорошо известно всем не только в этих двух селениях, но и по всей округе. Вражда эта началась лет семь назад, с той ночи, когда Садияр привез в свой дом Айшу, бережно завернутую в его бурку, и отдал ее, дрожащую и непрестанно плачущую, на попечение своей матери.
А наутро среди скал Гейазли нашли тело Гуламали, двоюродного брата Айши. Он лежал в расщелине, по дну которой тонкой струйкой протекала между камнями Архачай, смирная и пугливая река, раз в году во время паводков превращающаяся в бешенную фурию, дикую, необузданную, сокрушающую все на своем пути, со страшной силой врывающуюся в Сеидли, чтоб унести с собой принадлежащую ей долю скота, птиц и заблудших душ.
Тело Гуламали, и без того с рождения несуразное, было сильно покалечено о камни при падении с высокого берега, но ужас, застывший в его глазах, и рот, раскрытый в беззвучном крике, ясно показывали, что смерть настигла его не здесь, не на берегу Архачая. Сюда он падал уже мертвым. На высокой скале, что нависла над рекой, нашли его винтовку с пустыми гильзами в каждом стволе. Кинжал его, вынутый из ножен и лежащий недалеко от его тела, среди камней, не спас и не защитил его от пули, попавшей ему между глаз и вырвавшей весь затылок.
Одно было очевидно, Гуламали убили не с целью грабежа. Все на нем оставалось нетронутым, даже золотые монеты за поясом и серебряный портсигар. Все было на месте. Только папаху его, каракулевую, из мельчайших серых с золотистым отливом завитков, так и не нашли. Видно, упала она в ручей, который и унес его мужскую гордость далеко от хозяина.
...
Вскоре после похорон Гуламали весть о том, что Айша оказалась в доме у Садияра, хотя она почти и не выходила из старого дома, где была на попечении его матери Сугры, облетела всех и никого не оставила равнодушной. Долгое время Садияр-ага жил отшельником после постигшего его несчастья, почти не выходя из дома. Люди решили, что так и останется он вдовцом до конца своих дней. У всех на памяти был случай с Месме-ханум, всем известной деревенской свахой, с позором прогнанной со двора Садияра, когда она только намекнула его матери Сугре о том, что не подобает мол молодому мужчине долго жить одному. Да и сколько в селе молодых вдов, да и не замужних, засидевшихся в девках, пруд пруди. А Садияр, слава богу, знатный жених, любая пойдет за него. Да было бы у него только желание, пусть только пальцем укажет, она, Месме, да провалиться ей на этом месте, имя свое поменяет, если за неделю не уладит это дело. Рассердился тогда Садияр-ага не на шутку, Месме- ханум думала, что убьет он ее. Но уж лучше бы убил, чем так опозорил. Он так посмотрел, так крикнул на нее, что не помнила она, как бежала со двора, даже келагаи свое, головное покрывало, потеряла по дороге. А тут, смотри, Айша, девчонка совсем. И откуда он прослышал про нее? В Вейсали, откуда Айша была родом, не припоминали, когда Садияр-ага в последний раз был в их деревне. Разве что на поминках старого Шахлар-бека года три-четыре назад. Но тогда, даже если Садияр-ага и повстречал бы Айшу, вряд ли он обратил на нее внимание. Ребенком была она в те годы. Не иначе, как увел силой. Вот так, сразу, увидал, понравилась, взял и увел, начинали судачить в деревне. А иначе и быть не могло! И постепенно весть эта, переходя из одного двора в другой, обрастала новыми подробностями и свидетельствами. И наконец, она достигла ушей Гара Башира, не на шутку встревоженного столь таинственным исчезновением Айши и не менее странной гибелью своего сородича.
