Тетки его не было въ городѣ,- она еще въ апрѣлѣ мѣсяцѣ уѣхала въ деревню. Ему нетерпѣливо хотѣлось увидать ее, и онъ тотъ часъ же собрался ѣхать въ Сашино, не повидавшись ни съ кѣмъ изъ московскихъ знакомыхъ. Только Ашанинъ, его пансіонскій товарищъ и большой пріятель, прискакалъ къ нему, узнавъ случайно о его пріѣздѣ.
Ашанинъ, когда-то много обѣщавшій юноша, поступилъ въ университетъ изъ дворянскаго института одновременно съ Гундуровымъ, но на первомъ же курсѣ вышелъ изъ него, чтобы жениться на какой-то перезрѣлой дѣвѣ, которая влюбила его въ себя тѣмъ выраженіемъ съ какимъ пѣла она Варламовскіе романсы, а черезъ два года ревнивыхъ слезъ и супружескихъ бурь отошла въ вѣчность, оставивъ его двадцати лѣтнимъ вдовцемъ и коптителемъ неба. Добрѣйшій сердцемъ и вѣчно увлекающійся, онъ жилъ теперь въ Москвѣ ничего не дѣлая, или, вѣрнѣе, дѣлая много долговъ, въ ожиданіи какого-то никакъ не дававшагося ему наслѣдства, вѣчно томясь своимъ бездѣйствіемъ и вѣчно не находя для себя никакого занятія, и все время остававшееся ему отъ безчисленныхъ любовныхъ похожденій отдавалъ театру и любительскимъ спектаклямъ, въ которыхъ неизмѣнно держалъ амплуа перваго любовника.
Эта страсть еще болѣе чѣмъ пансіонская дружба служила связью между имъ и Гундуровымъ. Не менѣе пылко любилъ и молодой славистъ драмматическое искусство, но разумѣя его и выше, и глубже, и строже, чѣмъ это дѣлалъ Ашанинъ, цѣнившій театральныя произведенія прежде всего со стороны изъ сценической удобоисполняемости. Серьезныя, поглощавшія почти все его время въ университетѣ занятія по его спеціальности, и боязнь повредить скоморошествомъ своей молодой ученой репутаціи заставляли его налагать строгую узду на свои собственныя театральныя хотѣнія; но онъ понималъ Ашанина, онъ не разъ завидовалъ ему, его „безалаберной свободѣ“, при которой онъ, Гундуровъ, „еслибы былъ на его мѣстѣ непремѣнно поставилъ бы на сцену Шиллеровскаго Валленштейна, Шекспировскія драмы!..“ Ашанинъ съ своей стороны находилъ въ этой любви Гундурова къ театру какъ бы оправданіе себѣ, и серьозяо иной разъ послѣ бесѣды съ нимъ возводилъ въ собственныхъ глазахъ свои упражненія перваго любовника на степень дѣйствительнаго дѣла… Онъ при этомъ былъ самаго высокаго понятія о способностяхъ, объ образованности Гундурова, глубоко уважалъ его мнѣніе, и любилъ его отъ всей души.
Онъ тотчасъ же со врожденною ему сообразительностью понялъ что этотъ отказъ Гундурову въ дозволеніи ѣхать за границу, неудавшаяся его попытка найти себѣ другое дѣло, что весь этотъ разгромъ его лучшихъ, чистыхъ, законныхъ желаній припиралъ пріятеля его къ стѣнѣ, оставлялъ его безъ выхода, — но что теперь, сейчасъ, „ничего съ этимъ не подѣлаешь, никакой изводяшей звѣздочки на небѣ не высмотришь.“ Теперь представлялась одна задача: не дать объ этомъ пока думать Гундурову, вызвать его на время изъ подъ гнета впечатлѣній вынесенныхъ имъ изъ Петербурга, — словомъ, говорилъ себѣ Ашанинъ, припоминая чью-то шутовскую выходку: „коли безъ хлѣба, такъ дать хоть маленечко пряничкомъ побаловаться.“ Пряничекъ этотъ тотъ часъ-же представился Ашанину во образѣ любительскаго спектакля, — единственное „балованье себя“ на которое могъ согласиться Гундуровъ, — спектакль гдѣ бы пріятель его могъ сыграть „хорошую“, любезную ему роль, въ которую онъ „ушелъ бы весь, ушелъ это всей этой петербургской мерзости.“ А тутъ и случай выходилъ такой великолѣпный: княгиня Шастунова, съ которою Ашанинъ познакомился зимою, и въ домѣ которой часто бывалъ, затѣвала у себя въ деревнѣ, спектакль, въ которомъ собирались участвовать всѣ почти состоявшіе тогда въ Москвѣ на лице актеры любители. Оказывалось при этомъ что имѣніе Гундурова, куда онъ уѣзжалъ въ тотъ же день, и Сицкое Шастуновыхъ находились въ томъ-же уѣздѣ, въ какихъ нибудь пятнадцати верстахъ разстоянія, что кромѣ того существовали даже старинныя добрыя отношенія между теткою его пріятеля, Софьею Ивановною Переверзиною, и владѣльцами Сицкаго…. „Да это сама благоволящая къ тебѣ судьба такъ удачно устроила, горячо доказывалъ Ашанинъ; вѣдь подумай, Сережа тамъ можно будетъ Гамлета поставить!..“
Онъ попалъ, что говорится, въ самую жилку. Выйти, попробовать себя въ Гамлетѣ,- какъ пламенно мечталъ объ этомъ Гундуровъ въ оны дни! Во всей человѣческой литературѣ онъ не признавалъ ничего выше Гамлета, ни одно великое произведеніе такъ глубоко не „забирало“ его. Онъ зналъ наизусть всю роль датскаго принца и бывало, увлекаясь до слезъ, читалъ ее въ свободныя минуты Ашанину и общему ихъ пансіонскому товарищу, Вальковскому, бѣдному и малообразованному чиновнику какой-то палаты, но который опять таки былъ дорогъ Гундурову вслѣдствіе уже совершенно фанатической любви своей къ сценѣ…
Къ тому же, поддавался молодой человѣкъ на доводы пріятеля, ему теперь дѣйствительно нужно разсѣяться: вѣдь „съума же можно сойти вертясь, какъ бѣлка въ колесѣ, все на той же мысли: что я съ собой буду дѣлать?…“ Гундурову было двадцать два года:- „не пропадать же въ самомъ дѣлѣ!“ подсказывала ему его здоровая, склонная къ энтузіазму натура… Кончилось тѣмъ что онъ принялъ предложеніе Ашанина довести его къ Шастуновымъ въ Сицкое, по дорогѣ къ себѣ въ деревню, гдѣ ждала его тетка, воспитавшая его, и къ которой онъ былъ горячо привязанъ, — „а тамъ увидимъ… смотря какъ… я не отказываюсь, но и…“
Ашанину ничего болѣе не нужно было. Онъ мигомъ собрался, — и друзья наши, пообѣдавъ въ Троицкомъ трактирѣ и выпивъ, по предложенію Ашанина, бутылку шампанскаго „во здравіе искусства,“ выѣхали, не теряя времени, изъ Москвы.
Они теперь были отъ нея уже довольно далеко; солнце быстро склонялось на западъ…
— Эта твоя княгиня, заговорилъ опять Гундуровъ, — вдова, должно быть, князя Михаила Васильевича Шастунова, что посланникомъ гдѣ-то былъ. Онъ вѣдь умеръ?…
— Два года тому назадъ. Онъ оставилъ дочь и сына мальчишку. Они всѣ, съ князь Ларіономъ, жили потомъ въ Италіи, а нынѣшнюю зиму провели въ Москвѣ. Княжнѣ Линѣ минетъ 19-ть лѣтъ; ее вывозили въ свѣтъ зимою, но она, говоритъ, на балахъ скучала. Я имъ и предложилъ „театрикъ,“ какъ выражается Вальковскій….
— Ахъ, что Вальковскій, гдѣ онъ? прервалъ Гундуровъ.
— У нихъ теперь, въ Сицкомъ, — я его познакомилъ, — съ недѣлю какъ туда уѣхалъ съ декораторомъ, полотномъ, красками, и цѣлою библіотекою театральныхъ пьесъ, которыя какъ-то умѣлъ добыть изъ Малаго театра.
— Онъ все тотъ-же?
— Неизмѣненъ! молвилъ, разсмѣявшись красавецъ;- все также грубъ, таже рожа сорокалѣтняго верблюда и кабаній клыкъ со свистомъ, и таже страсть съ этою рожей играть молодыя роли!.. Студента Фортункина мечтаетъ теперь изобразить въ Шилѣ въ мѣшкѣ не утаишь. Можешь себѣ представить какъ милъ будетъ въ этомъ!..
— И ты думаешь, началъ помолчавъ Гундуровъ, — что Гамлета дѣйствительно можно будетъ поставить?…
— Еще бы! Какъ разъ по вкусу хозяйки! Она, видишь ты, непремѣнно хочетъ „что-нибудь классическое, du Molière ou du Shakespeare, говоритъ, все равно, только que ce soit sérieux.“ Она, сказать кстати, молвилъ разсмѣясь Ашанинъ, — княгиня-то Аглая, — глупа какъ курица, а къ тому съ большими претензіями. Ей смерть хочется чтобы принимали ее за прирожденную большую барыню, а, на ея бѣду, рождена она Раскаталова, дочь милліонера-откупщика, и рожденіе-то ея, несмотря что она всегда въ свѣтѣ жила, и даже посланницей была, нѣтъ, нѣтъ, да и скажется… Иной разъ вслѣдствіе этого у князь Ларіона вырываются жесткія слова по ея адресу.
— А что онъ за человѣкъ самъ? спросилъ Гундоровъ, — въ дѣтствѣ онъ мнѣ представлялся всегда какимъ то очень важнымъ и суровымъ…
— Онъ настоящій баринъ, и рѣдко образованный человѣкъ! Онъ, вѣдь ты знаешь, занималъ большіе посты, за границей и здѣсь; долго въ большой силѣ былъ, говорятъ. Два года тому назадъ, въ 48-мъ году, онъ попалъ въ немилость, и вышелъ въ отставку. Въ тоже время умеръ его братъ; онъ уѣхалъ къ его семейству, въ Италію, — и вотъ съ тѣхъ поръ живетъ съ ними Онъ, кажется, княжну очень любитъ, но любезную невѣстушку, видимо, въ душѣ не переноситъ!.. И понятно: его барской брезгливости долженъ быть нестерпимъ этотъ — какъ бы тебѣ сказать? — этотъ душокъ Раскаталовскаго подвала, пробивающій сквозь ея англійскій ess bouquet… Къ тому-же… Они, надо тебѣ сказать, съ братомъ, въ молодости, — тебѣ вѣрно разсказывала Софья Ивановна? — очень сильно прожились… Шли они по службѣ очень быстро, состояли при графѣ Каподистріа, въ дипломатической канцеляріи самого Императора Александра, ѣздили съ нимъ въ путешествія, на конгрессы, — и вездѣ жили барами, игру большую вели… А тутъ еще Байронъ со своею свободою Греціи;- филеллинами они были, жертвовали, говорятъ, на это несмѣтными деньгами… Старикъ отецъ ихъ, Екатерининскій генералъ-аншефъ, другъ князя Потемкина, съ своей стороны счета деньгамъ не зналъ. Словомъ, распорядились они втроемъ такъ прекрасно, что все ихъ Шастуновское княжество съ молотка бы пошло, еслибы князь Михайло, по приказанію отца, не женился на распрекрасной Аглаѣ. Ея милліонами все было выкуплено; но и она, не будь глупа, хотя и была какъ кошка влюблена въ мужа, а это его и князь-Ларіона имѣніе — старикъ князь тутъ-же кстати и померъ — выкупила все на свое имя. Мужъ такимъ образомъ очутился по состоянію въ ея зависимости, а князь Ларіонъ остался бы, почитай, безъ гроша, если бы не наслѣдовалъ полуторы тысячи душъ отъ матери, которая не жила съ его отцемъ и умерла католичкой въ какомъ то монастырѣ въ Римѣ… Князь Михаилѣ жена его, говорятъ, внушала полное отвращеніе, тѣмъ болѣе что она всю жизнь преслѣдовала его своими нѣжностями…. Все одно что меня моя покойница, комически вздохнулъ красавецъ, — съ тою разницею только что моя просто пѣла мнѣ: „люби меня, люби меня!“, а Аглая своему мужу припѣвала еще къ этому: „я любовь твою купила“, и никакъ не хотѣла помириться съ тѣмъ что этотъ купленный ею товаръ никакъ не давался ей въ руки… А князь Михайло былъ, говорятъ, человѣкъ прелестный, необычайно счастливый въ женщинахъ. Аглая бѣсилась, умирала отъ ревности, чуть не по начальству жаловалась, всячески компрометировала своего мужа. Долгое время, говорятъ, супружество ихъ было адъ сущій… Но года за два до смерти онъ вдругъ измѣнился, впалъ въ haute dévotion, какъ это было съ его матерью, и сблизился съ женой христіанскаго смиренія ради…. Ну, съ князь Ларіономъ — другая пѣсня! засмѣялся Ашанинъ;- передъ этимъ сама она должна смиряться…
