Овсенька торопливо ощупал мальчика - тот вырвался.
- Ты чего? Ножичек? Да щас... щас найдем... где-то тут... да вот! - И он со счастливой улыбкой протянул Мишутке плохонький перочинный нож с коротким ржавым лезвийцем. - Эк ты его! Ну, не плачь, чего... забудь, ладно... Чего не бывает... Поделом ведь: не пачкай... Впредь мне, дураку, наука...
Кое-как пристроив на голове шапку, потянул Мишутку из подворотни.
В метро на Овсеньку с веселым любопытством уставилась компания подростков в кожаных курточках с заклепками и бахромой. Старик отвечал им взглядом боязливым, но ласковым: Тут-то, в метре, бить не станут... Наконец парень, перевязавший голову по-пиратски черным платком, наклонился вперед и, едва сдерживая смех, спросил:
- И тебя Бог создал по своему образу и подобию, а, дед? - Вытянул руку к Овсеньке: - Посмотри на себя в зеркало, дед, я тебя умоляю!
Старик глянул: черный, лохматый, страшный.
Пацаны громко захохотали, и только тогда Овсенька разглядел: в руке у пирата было не карманное зеркальце, а песья фотография. Хотел сплюнуть, да воздержался: вдруг обидятся?
Прежде чем вернуться к Пицце, он купил в киоске на Плешке бутылку водки. Вздыхая, считал и пересчитывал мятые денежки - но делать нечего: день рожденья. Да и настроение сделалось - выпить.
К вечеру Пицца включила электрообогреватель, и в вагончике стало душно.
С удовольствием наблюдая за ловкими движениями женщины, собиравшей на стол, старик неторопливо рассказывал о приключении в подворотне на Мясницкой.
- А Мишутка-то - с ножичком! - с восхищением сказал он. - Надо же! Мал, мал, да вон как за старого вступился... - Он запнулся и уставился на мальчика, вдруг издавшего странный горловой звук. - Ты чего, малый, а? Не плачь, Москва слезам не верит, да и времена...
- Времена... - Пицца вздохнула. - Поостерегся бы мальчишку таскать туда-сюда в такие-то времена. А ну пропадет? Ему десяти нет, а он с ножичком...
Старик согласно покивал:
- Конечно, конечно... Так ведь и дома сидеть - знаешь...
Пицца снова вздохнула: знала.
Дверь распахнулась, из темноты раздался голос Синди:
- Помогите же, суки, втащить его!
Пицца с Овсенькой ухватились за толстые мужские руки и втянули большого человека в вагончик. Сзади его подталкивали Синди и Барби.
- На кой он вам сдался? - сердито спросила Пицца, разглядев на голове мужчины кровь. - Где подобрали?
Мужчина, рыкнув, с трудом перевернулся на бок и застонал. На нем было добротное пальто и дорогие ботинки.
- Во дворе валялся, - отдышавшись, объяснила Синди. - Там же холодища, еще сдохнет, ну и решили... да ладно тебе, не мурзись! - Присев на корточки, она быстро и умело обыскала мужика, сняла часы на золотом браслете, бросила на стол кожаный бумажник. - Ну вот...
Она вытащила из бумажника пачку денег и присвистнула.
- Баксы, - сказала флегматичная Барби. - Значит, его не грабили, а просто били. Сколько?
Синди зажмурилась: много. Синяк под ее левым глазом почти скрылся в морщинках. Очень много.
Мужчина на полу опять застонал.
- Так. - Синди деловито пересчитала купюры, отделила тонкую пачечку Пицце: - Твоя доля. С горкой. - Несколько бумажек сунула Овсеньке: - Мишутке на конфеты. - Остальное спрятала под юбкой, облизнулась. - Гуляем?
- А если он очухается и схватится? Или дружки какие-нибудь заявятся?Пицца покачала головой, похожей на огурец. - Они тебе глаз на жопу натянут - телевизор сделают.
- А ты трепись поменьше! - огрызнулась Синди.
Овсенька с любопытством разглядывал хрусткие зеленые бумажки с портретами американских президентов и не мог сообразить, сколько ж ему обломилось: десятка, двадцатка, еще десятка...
Поколебавшись, Синди все же вернула в бумажник одну купюру и, хитро усмехнувшись, опустила его в карман мужского пальто. Погрозила пальцем старику - спрячь! - и налила себе водки. Жадно проглотила, выдохнула:
- Ну, осталось придумать, за что пьем!
- У меня сегодня деньрожденье, - сказал Овсенька. - Сто лет в обед.
- Чего ж молчал? - вскинулась Синди. - А ну-ка! - Выдала Барби деньги: - Гуляем! Водки, мяса, шоколада - не жалей! И быстро у меня! Хлеб есть?
Барби, ворча, отправилась в магазин.
Сестры-малышки жили неподалеку от Плешки и работали главным образом на Казанском вокзале. Издали они походили на девочек-подростков, взгромоздившихся на высоченные материны каблуки. Выдавали их пустые равнодушные глаза и обилие штукатурки на потрепанных физиономиях. Они носили пластмассовое золото в прическах, латунное - на пальцах и с ранней весны до поздней осени не носили ничего под платьями, о чем знали на Казанском все: носильщики, милиционеры, бандиты и даже Овсенька. Брали их обычно парочкой.
Пока Барби бегала за выпивкой, Синди рассказала о сегодняшнем клиенте: толстяк, пригласивший ее к себе домой, называл себя деятелем августовской революции. На баррикады у Белого дома он пришел со сломанной рукой в гипсе, на котором оставили автографы Ельцин, Руцкой, Хасбулатов и другие знаменитости. Клиент с гордостью показал этот гипс, хранившийся, как святыня, за стеклом в серванте.
- Заплатил? - деловито осведомилась Пицца.
- У меня не заплатишь. И бутерброд с сыром дал, гадюка.
Она презирала мужчин. Я люблю любовь, - говорила она, а они работы требуют.
Вернулась Барби с огромной полиэтиленовой сумкой, доверху набитой снедью и бутылками. Пицца и Синди принялись разбирать пакеты и кульки, а Барби нарезала ветчины для Мишутки. Мальчик глотал мясо не жуя: проголодался. А когда наконец насытился - сделал себе бутерброд потолще про запас и убрался за фанерную перегородку, где стоял топчан и жил смирный котенок.
- Следы-то у него вроде прошли, - озабоченно заметила Барби. Ты шейку ему мазал чем-нибудь?
- Само зажило, - ответил Овсенька.
Речь шла о мозоли на Мишуткиной шее, натертой ошейником, который мать надевала на него, когда перед уходом на работу сажала мальчика на цепь.
- Я б такую мамашу в дерьме утопила. - Синди хлопнула в ладоши, приглашая всех к столу: - Наливай, Евсень-Овсень!
Выпили за старика, за его родителей, и снова разговор вернулся к Мишутке и его жестокой матери. По такому случаю Барби поведала историю о святой материнской любви: во время Ленинградской блокады одна женщина, спасая дочь от голодной смерти, жарила на сальной свечке собственные пальцы, отрубая их по одному - на обед, на ужин...
- В прошлый раз она у тебя свои сиськи жарила, - ядовито заметила Синди. - Скоро до жопы дойдешь. Повело тебя...
Овсенька вспомнил свою военную службу в осажденном Ленинграде. Однажды при авиационном налете осколком бомбы ранило госпитальную лошадь, и люди, стоявшие в очереди за хлебной пайкой, набросились на несчастную животину и разорвали - живую - на кусочки...
А Барби действительно повело. Всякий раз, напиваясь, она начинала рассказывать о своем сыне: как ходила беременная по обувным магазинам, где часами наслаждалась запахом кожи; как одна добиралась до роддома, оставляя на асфальте влажные пятна: по пути отходили воды; как щекотно поначалу было кормить малыша грудью; как лечила мальчика от малокровия черной икрой, а он ту икру выплевывал ей в лицо; как ревела, когда он впервые выговорил мама... Все знали, что никакого ребенка у нее не было, но когда Барби, глотая слезы, повествовала о том, как сдавала ребенка в приют, женщины непременно плакали.
- Сидим это мы с ним в приютском садике, а он мне вдруг и говорит: мама, я понял: маленькие кошки - это кошки, а когда кошки вырастают, они становятся собаками...
- Эх, девки! - Овсенька шумно высморкался. - Вспомнишь, как жил, и что? Три разочка вкусно поел да разок сладко поспал - и все...
- Золотое у тебя, Овсенька, сердце, - сказала Барби, вытирая нос тряпочкой. - Давайте, девки, за Овсенькино сердце выпьем!
- Да нету у меня сердца, истерлось! - Старик подмигнул Барби. - Какая-то жила внутри дрожит, и все. Старики - народ бессердечный...
Ему вдруг захотелось чеснока. Сошел бы и лук, но ни чеснока, ни лука у Пиццы не оказалось.
- Щас! - Барби с трудом поднялась, упираясь обеими руками в стол. - Будет тебе чеснок, золотая рыбка... - Шагнула к выходу и, пошатнувшись, ударом ноги распахнула дверь. - Отцепись, плохая жисть, прицепись хорошая!
- Да стой ты, кобыла! - Синди вцепилась ей в юбку. - Мусора заметут!
- Эй! - крикнул из темноты Алеша Силис. - Дед у вас?
- Здесь я, Леша! - обрадованно закричал Овсенька. - Заходи, погрейся!
Помахивая рукой перед лицом (накурено было - топор вешай), Алеша поднялся в вагончик. Это был молодой свежий мужчина со скуластым розовым лицом, близко и глубоко посаженными глазами и всегда плотно сжатыми губами, над которыми темнела тоненькая полоска усов.
- День рожденья у деда, - сказала Пицца, наливая Алеше. - Сто лет в обед.
- А этот уже наобедался? - Сняв форменную фуражку, сержант брезгливо переступил через лежавшего на полу мужчину. - С такими вот и погоришь, Пицца. Что у него с башкой?
