Улица кончилась. Проселочная дорога вильнула вправо и затерялась среди примятого ковыля. Слева чернел пар, справа в бледном лунном свете лежала степь. Тихая, безмолвная, без конца и края. Голубовато-белыми плесами отсвечивали солончаки, черным пятном маячило вдали болото. Пахло свежевспаханным паром и донником. Вдали, у болота, протяжно вскрикнул чибис, потом еще - и затих. Над степью висели звезды, ядреные, немигающие. Кудряшов прошел несколько шагов и остановился.
Ему показалось, что музыка явилась сверху, от звезд, ударила по ковылю, и покатилась по степи, и застонала, и закружилась тихими звуками. Счастье юношеских мечтаний, ра" дость встречи с родными местами и боль от чего-то неудавшегося, не так устроенного разом обрушились на Кудряшова, захлестнули его и смяли. Чемодан выпал из рук. Евгений медленно опустился на колени, ничком ткнулся в траву.
Луну застилали тучи. Она краснела и клонилась к закату. От легкого ветра шуршал сухой татарник, к запаху донника примешивался горький запах полыни.
Яма у болота заросла бурьяном. КудряЛЬв пошарил по склону руками и отыскал тайник. Разрыть сразу не решился. Сел, закурил и только потом разгреб землю. Консервная банка оказалась на месте. Евгений попытался ее открыть, но она треснула, как высохшая скорлупа, и развалилась. На колени упала полуистлевшая бумага, спички, комочки слипшегося та" бака. Дрожащими руками Кудряшов собрал табак, вырвал из блокнота лист бумаги, торопливо свернул цигарку. Прикурил ее от сигареты и жадно затянулся. Затрещала жестяная ржавчина, язык щипнул едкий, прогорклый дым. Евгений отбросил самокрутку, медленно поднялся и зашагал дальше.
"Куплю стакан табаку и в новой банке там же спрячу", - подумал он и неожиданно почувствовал облегчение. Перекинул из руки в руку чемодан и прибавил шаг. Над степью, как над огромной холкой вороного коня, дугой изгибался Млечный Путь. Серебряными колокольчиками на дуге мерцали звезды и молчали, боясь спугнуть чуткий сон летней ночи. Над Волчьим логом висел опрокинувшийся ковш Большой Медведицы и лил на землю предутреннюю прохладу.
За логом, у болота, сонно журчал родник. Евгений зачерпнул пригоршней воду и напился. Наташке нравился этот род-иик. Тогда, в свой единственный приезд сюда, она стояла вот тут, хохотала и брызгалась студеной водой.
Он ясно представил ее себе: чуть-чуть прищуренные голубые глаза, влажные нервные губы, на правой щеке дрожит родинка.
- Женька, да у вас тут рай! Воздух хоть ножом режь! Вода как нектар!
- А ты пробовала его? - без улыбки спросил Евгений.
- Чего?
- Нектар.
- Нет, - удивленно ответила Наташа.
Он знал, сейчас она обиженно замолчит, прогонит с лица улыбку: опять он не понял или не хочет понимать.
Знал, что обидится, и вот почему-то одернул, спустил с неба на землю. Может быть, оттого, что все это напоминала плохую актерскую игру. А может, оттого, что слова здесь, в степи, звучали фальшиво. Они были просто не нужны.
Кудряшов умылся и сел у родника. Впереди был памятник Чайке. Глубокой канавкой вырезанный в земле контур звезды и в центре слово "ЧАЙКА". О своем памятнике он рассказывал Наташе, но что-то удерживало показать его ей, хотя в прошлый приезд сюда она настойчиво просила об этом. Почему он не открыл жене свое самое сокровенное место? Евгений и сам не мог тЛком ответить на этот вопрос.
Пожалуй, это была его первая тайна от жены. Первая, но не последняя... С каждым годом их становилось все больше. Он не хотел этого, но так получалось. Некоторые из них касались денег, и от этого каждый раз на душе было гадко, будто обворовывал близкого, обворовывал подло и предательски.
Тайны не всегда оставались тайнами. И когда они раскрывались, в семье случались неприятные объяснения. Первый такой разговор произошел в тот год, когда родилась Л годочка.
Строительный участок, на котором работал Евгений, был одним из первых в управлении. И молодой, но знающий дело, энергичный инженер Евгений Кудряшов очень скоро пришелся по душе как рабочим, так и начальству. Дела в бригадах спорились, и огромный цех будущего химкомбината рос как на дрожжах. К зарплате прибавлялась ежемесячная премия, и Наташа радовалась:
- Если у тебя дела и дальше так пойдут, то через полгодика мы купим новую мебель!
Евгений не возражал. Новую так новую! Хотя не мог понять, зачем надо покупать непременно новую, если и эта не так уж стара и плоха.
- Следующую премию всю отложим на книжку! - тоном, не допускающим возражений, говорила жена. Глаза ее щурились, начинали жадно блестеть, ноздри раздувались. - Ты видел у Черепивских немецкий гарнитур? - спрашивала Наташа. Он не успевал ответить. - Трюмо мы поставим вот тут, "хельгу"...
Евгений видел: жена меняется на глазах. Становится совсем иной, непохожей на ту, прежнюю, чистую, щедрую, с душой, открытой для добра. Но серьезного значения этому не придавал и втайне думал: наверное, все молодые матери ведут себя так. Прижимался щекой к нежным, теплым ручонкам дочери и забывал обо всем на свете, прощал все своей Наташке. А первый гром грянул тут же...
Над Волчьим логом небо сохой пропахал метеорит. Рядом с Евгением от испуга громко пискнул суслик и зашуршал травой, удирая к своей норе. Ночь съежилась и потемнела...
Общее собрание строительного управления было шумным и коротким. Соседний участок работает из рук вон плохо, тормозит строительство всего химкомбината. Строительные материалы там не берегут, организация труда отвратительная, дисциплина не лучше. На участке завелись хапуги и пьяницы. Речи звучали отрывисто и зло.
Красный от возмущения, на трибуну поднялся Кудряшов. Гневно говорил о людях, кто свои интересы противопоставил государственным, о том, что соседи не дорожат высоким званием строителя и, хуже того, позорят его. Руководители участка должны вспомнить, чему их учили в институте и чего это стоило народу и государству!
А когда страсти улеглись и собрание закончилось, парторг управления подозвал к себе Евгения и, улыбаясь одними глазами, сказал:
- Правильно говорил, Кудряшов! Принципиально, по-партийному... Общее дело прежде всего! Крайней хаты не должно быть. - Секретарь внимательно посмотрел ему в глаза. Евгений почувствовал что-то неладное и, не выдержав изучающего взгляда парторга, отвернулся. - Да, о чем я хотел тебя спросить? - будто извиняясь, продолжал секретарь. - Вот что, Евгений, Евгений...
- Матвеевич, - подсказал Кудряшов.
- Вот я и говорю, Евгений Матвеевич, что чужой хаты не должно быть. Он опять замолчал. - Я слышал, дочь у тебя родилась? Как назвал-то?
- Людмилой. Скоро годик исполнится.
- О Наталье Сергеевне девчата в конторе скучают. Ты уж не держи ее дома. Вы, говорят, институт вместе кончали?
- Разные, но в одном городе. Я - строительный, она - экономический. А держать я не держу. Окрепнет немного дочка, в ясли устроим, тогда и... Она и сама рвется на работу, засиделась, говорит.
- Я вот о чем, Евгений Матвеевич... Слушал тебя на собрании и думал: оба вы инженеры-строители - я о начальнике пятого участка, о Горбенко говорю, - оба окончили наш советский вуз, а вот к делу относитесь по-разному. На твоем участке премии в пол-оклада, а у соседей заработки с гулькин нос. А ведь условия одни и те же. И народ же страдает, а у каждого семья, дети и прочее там... Я уж не говорю о плане строительства, это само собой, об этом на собрании говорили.
Кудряшов понял, куда клонит секретарь.
- Не тяни уж, Пантелеич, выкладывай все как есть. Что надумал?
- Не ошибся я в тебе, Кудряшов! Знал - поймешь ситуацию. По-партийному, по-государственному мыслишь. Принимай пятый участок, а?
- Так вот сразу и принимай? - задумался Евгений. - А люди что скажут? Выскочка! Карьеру делает! Да тот же ?ор-бенко от обиды скажет. Нет, вы уж как-нибудь по-другому. Ну приказ, что ли, такой сочините, что вроде как за провинность меня перебрасываете на пятый.
- Вот этого совсем не требуется. Нехорошо народ обманывать... А ты учел, что это перемещение тебя крепко по карману ударит? Первое время, конечно.
- Да не маленький уж! Догадаться нетрудно.
- Вот тебе и все объяснение. Мешане завидуют тем, кто денег больше их получает. А тут чему ж завидовать? Зарплата меньше, должность та же. Так что особых приказов сочинять не надо. Люди поймут все и правильно оценят. Крайней хаты не может быть в нашем обществе, - опять сказал он, - это все должны помнить.
Домой Евгений шел с каким-то раздвоенным чувством. Вместе с удовлетворением где-то глубоко в душе, как маленькая острая игла, сидело беспокойство. Сначала он даже не мог разобраться, отчего оно, но, подходя ближе к дому, ощутил, как эта маленькая игла становится все больше, острее и все больней колет его. "Ну что ж, с мебелью подождем. Не сошелся же клином свет на ней! - подумал он, но боль не проходила. - Наташка поймет, она у меня умная, рассудительная, - уговаривал Евгений иглу, все плотнее подступавшую к сердцу. - Конечно, примет это без особой радости. Но..."
