- Болеть, холера, стала. Согнешься, а разгибаться нету ее.
- Пора бы ей болеть,- хмыкает Петр.- Ты бы еще хотел, чтобы в шестьдесят пять лет молодым бегать. И так здоровье - дай бог каждому.
- Один нонче побаиваюсь бельчить, надо товарища искать.- Василий говорит это почти с гордостью: вот, мол, только когда понадобился товарищ.
Петр сосредоточенно тычет вилкой в сковороду.
- Может, ты со мной пойдешь? - спрашивает Василий, зная, что никуда тот не пойдет.
Петр вскидывает вверх свое курносое побритое лицо:
- Так я бы пошел - да кто отпустит? Колхоз не отпустит.
- Колхоз не отпустит,- соглашается Василий.
- Но.
Вопрос решен, и Василий снова наливает в стаканы.
...К Василисе пришла подружка, семидесятилетняя бабка Авдотья.
- Иду, дай, думаю, зайду, на Василису погляжу! - кричит она на всю избу.
Василиса снимает фартук - она что-то стирала и не достирала - подходит к Авдотье и протягивает ей руку.
- Давай поручкуемся, старуха Авдотья.
У бабки Авдотьи рука слабая, как тряпка.
- Иду, дай, думаю, зайду на Василису погляжу! - снова кричит она.- А тебе и присясть некогды.
- А как присядешь? - с готовностью откликается Василиса.- Весь день на ногах, то одно, то другое...
- Ее и за тыщу лет не переработать! - кричит бабка Авдотья.- Попомни, Василиса, она все равно после нас останется. Хошь конем вози, а останется.
- Останется, останется,- кивает Василиса.- Ее из одного дня в другой перетащишь, а уж надо дальше тащить. Так и кочуешь, как цыган с торбой.
- И никуда не денешься!
- А куда денешься?
- Нет, нет.
Они долго и согласно кивают друг другу головами. Потом бабка Авдотья спрашивает:
- У тебя Петра-то где - на работе?
- Как же, жди - на работе! - хмыкает Василиса.- Евон, в амбаре заперлись, поливают, поди, на чем свет стоит.
- Во-во-во! - обрадованно кричит Авдотья.- У меня с зятем такая же история. Один зять трезвенный, а другой просыхать не хочет.
Василиса понимающе кивает.
- Ты-то туда не заходишь? - Бабка Авдотья головой показывает в сторону амбара.
- Ты, старуха, ума, ли чо ли, решилась,- обижается Василиса.- Да я с ним в уборной рядом не сяду. Ты сморозишь - хоть стой, хоть падай.
- Хех-хе-хе,- смеется бабка Авдотья.- Интерес меня взял, я и спросила. Думаю, может, на старости лет сошлися, а я знать не знаю.
- Не болтай, старуха Авдотья.
...Василий взбалтывает остатки водки и разливает, Петру неудобно сидеть на детской табуретке, и он пересаживается на кровать.
- Обидно мне, Петька, что ты тайгу не уважаешь,- говорит Василий.- У нас вся родова была таежники, а я умру, и ружье продавать надо.
- Я ее уважаю,- слабо возражает Петр,- да кто из колхоза отпустит?
- Оно конечно.
- Никто не отпустит. Если бы я был не тракторист, тогда другой разговор. А так - это головой о стенку биться.
- Ружье не продавай,- вдруг строго говорит Василий.
- Вот еще - зачем мне его продавать?
- Не продавай. Мне жить немного осталось, пускай память обо мне будет. Глядишь, и зверя где встретишь. Ружье доброе.
- Хватит тебе. Сказал, не продам - значит, не продам.
Они умолкают. Последняя водка в стаканах еще не выпита, она мелко дрожит, и сверху при электрическом свете кажется, что она подернулась тонкой пленкой.
- Петька,- говорит Василий,- давай споем.
- Давай.
- Какую петь будем?
- Мне все равно, начинай.
Василий долго не начинает. Он берет стакан и держит его в руках. Потом, склонившись над самым столом, решается.
Расцветали яблони и груши...
Он поворачивается к Петру, и тот подхватывает. Больше они не смотрят друг на друга.
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
Василиса поднимает голову и прислушивается. Бабка Авдотья ушла. Василиса вздыхает, но и самой ей непонятно, что было в этом вздохе.
* * *
Случилось это года за два до войны. Тогда Василий вдруг задурил: через день да каждый день приходил домой пьяный, а как-то раз попытался избить Василису. Он загнал ее на русскую печку, где деваться ей было уж некуда, и полез вслед за ней. В последнюю секунду под руку Василисе попался ухват, она схватила его, наставила рогами в приподнявшуюся шею Василия и изо всех сил саданула вперед. Василий упал, а она, не выпуская ухвата, спрыгнула и успела прижать его шею к полу. Он извивался, вытянув шею, как петух на чурке перед тем, как ему отрубят голову, хрипел, матерясь, но вырваться из-под ухвата не смог. Василиса выпустила его только тогда, когда он пообещал не трогать ее.
Напившись, Василий, вспоминая этот случай, свирепел от сознания своего позора и набрасывался на Василису с кулаками. Она усмиряла его: с пьяным, с ним справиться было нетрудно. Но как-то раз - Василиса в то время опять была беременной - он схватил топор, лежавший под лавкой, и замахнулся. Василиса до смерти перепугалась, закричала не своим голосом и выскочила из избы. В ту ночь у нее случился выкидыш. Вернувшись домой, она растолкала Василия и показала ему на порог:
- Выметайся!
Василий спросонья ничего не понимал. Она повторила еще решительнее:
- Выметайся, тебе говорят!
Василиса сама вынесла одежонку Василия на крыльцо, и он по деревянному тротуарчику, настланному им незадолго перед этим, перетащил ее в амбар. Вечером он хотел было войти в дом, но Василиса решительно стала в двери:
- Не пущу!
Они прожили вместе двадцать лет, и у них было семеро детей. Два старших парня уже работали, младшему, Петьке, пошел пятый год. Когда грянула война, председатель сельсовета послал нарочного по домам, чтобы все знали и чтобы никто не собирался в тайгу. Василисина семья как раз сидела за столом. Нарочный, сопленосый мальчишка, которому война представлялась игрой для взрослых, забарабанил в окно и весело закричал:
- Э-э-эй! Война началась! Война!
Сразу же пришел Василий, и Василиса не стала его выгонять, не до того было. Он сел на лавку у двери, положил руки на колени и молчал - видно, одному в амбаре молчать было невмоготу.
Через три дня он опять пришел, уже собранный, с мешком. Мешок он оставил у дверей, сам прошел на середину горницы. Все встали, Василиса тоже. Василий, сморщившись, потерянно махнул рукой и стал неловко тыкаться лицом в ребячьи плечи. Потом он подошел к Василисе и остановился перед ней. Ребята смотрели на них и мучительно ждали.
- Василиса,- хрипло сказал Василий,- по суди меня боле,- убьют, поди. Ты тут ребят... того...
Василиса первая подала ему руку, Василий пожал ее и, не договорив, ушел. Он аккуратно прикрыл за собой ворота и зашагал к сельсовету, где фронтовиков ждали подводы.
Потом подводы выезжали прямо со двора. Василиса проводила на воину двоих старших сыновей и дочь Липу. Каждый из них садился в сани или в телегу еще во дворе, и Василиса сама открывала ворота, прижимала фартук к губам и, крестясь, смотрела, как из дворов одна за другой выезжают подводы и медленно двигаются по улице за деревню, как поют пьяные мужики, как, хватаясь за них, голосят бабы. Василиса не ходила за деревню, она стояла у ворот, а потом закрывала за собой ворота, словно запиралась от новой подводы.
Один из сыновей не вернулся совсем, а другой вернулся, но сразу же уехал в город и теперь живет там. Василий пришел позже всех.
Была уже осень, в деревне копали картошку. Василиса только что принесла на себе мешок и собралась высыпать картошку в подполье, когда прибежала Настя:
- Мама, отец приехал! Идет.
Василиса выпрямилась.
- Живой, выходит, остался,- рассуждая сама с собой, неторопливо сказала она.- А вот Сашку убили.
Не развязывая мешка, она сбросила его в подполье и вздрогнула, когда он ударился о твердое. Раздражаясь все больше и больше, Василиса ушла в горницу. Переодеваться она не стала, ни к чему. Когда на крыльце послышались шаги, она готова была ругаться. Василиса не могла понять, устала она или ее тошнит.
- Это я, Василиса,- сказал Василий от порога, и она опять вздрогнула, потому что давно не слышала его голоса. Она молчала, но ее лицо, готовое к ответу, не выдерживало, и она, подчиняясь этой готовности, произнесла:
- Сашку убили.
Василий кивнул.
Больше она ничего не сказала. Слава богу, прибежали ребята, и ей можно было уйти во двор и заняться своими делами. Потом пришли гости, мужики, тоже вернувшиеся с войны, а Василиса сидела на кухне, пока не устала сидеть. Тогда она зажгла лампу, полезла в подполье и стала перебирать картошку.
Мужики пели незнакомыми, приобретенными где-то там, на войне, голосами, приобретенны-ми и в криках "ура", и в криках о помощи,- Василисе казалось, что они собрались только для того, чтобы до конца пропеть и прокричать в себе чужие голоса, вслед за которыми должны начаться их собственные.
Песни были пьяными, но сдержанными, без залихватской удали, и мужики, выводя их нестройными голосами, казалось, все время оглядывались, не случилось ли что-нибудь позади них; казалось, каждый из них приостанавливал себя, чтобы не забыться и не потеряться. И громкий пьяный разговор тоже был сдержанным, он быстро прерывался песнями - все это походило на тупую беспокойную боль, вспыхивающую то в одном, то в другом месте.
