Уздечкин осмотрелся и пришел к Листопаду с кучей претензий.
- Нет, в это вы не путайтесь, будьте любезны, - сказал ему Листопад. - Это предоставьте мне.
- Извините, товарищ директор, - сказал Уздечкин, - разве вы не знаете, что это прямая функция профсоюза?
- Не знаю, - сказал Листопад, которому Уздечкин сразу не понравился. - Это ваша забота - знать свои функции.
- А социалистическое соревнование вы с нас спросите? - осведомился Уздечкин.
- Не я спрошу, - ответил Листопад, - фронт спросит.
- Этот разговор, - сказал Уздечкин, - придется продолжить в другой обстановке.
- Не к чему, - сказал Листопад, - потому что ничего нового вы от меня не услышите.
С того дня, разгораясь и накаляясь, шла эта борьба. Листопада она иногда раздражала; Уздечкина сжигала, как чахотка.
Листопаду говорили, что у Уздечкина большое несчастье: жена его пошла на фронт санитаркой и погибла в самом начале войны; остались две маленькие девочки, подросток - брат жены и больная старуха - теща; Уздечкин в домашней жизни - мученик. Листопад был равнодушен к этим рассказам, потому что Уздечкин ему не нравился.
Что он делает, этот человек! Он вытаскивает из нагрудного кармана гимнастерки целую стопку листков. Кажется, он намерен делать доклад длиннее, чем у Макарова...
Худыми пальцами он пытается застегнуть пуговицу, пуговица отрывается, он роняет ее на пол. Кто-то в президиуме нагибается и подает ему пуговицу.
- Вопрос, товарищи, не в прессе, - говорит Уздечкин, - пресс - это, в общем, мелочь. Вопрос гораздо глубже и принципиальнее...
Фу-ты, как скучно начал. Ближе к делу. Говори прямо, как я тебя зажимаю...
- Что я обнаружил, вернувшись на завод? Обнаружил прежде всего, что дирекция не имеет контакта с завкомом и не стремится к этому контакту...
Врешь, прежде всего ты обнаружил, что завод перевыполняет программу из месяца в месяц. При старом директоре не вылезали из наркомата, плакались - скиньте процентов пятнадцать, не управляемся, мощности не хватает...
- Никакой согласованности у нас, по сути дела, нет, а есть только единоначалие, точнее сказать - единовластие, еще точнее - директорское самодержавие...
Смотри, какая точность...
- Никогда наш завком не занимал в жизни предприятия такое ничтожно малое место, как сейчас...
Кто ж тебе виноват, голубчик? Сумей занять большое место. Сумей...
- Прежний директор считался с нами, он умел поддерживать престиж профсоюза на заводе...
Да своего-то престижа не поддержал, вот беда. Сняли за непригодность...
- Товарищ Листопад пытается подменить собой профсоюзную организацию...
- Факты! Факты! - с легким нетерпением говорит Макаров.
- Пожалуйста. Товарищи, вот здесь записаны факты за один только последний год...
Он потрясает перед залом пачкой листков. Губы у него серые.
Зотов оставил свой блокнот и с приоткрытым ртом смотрит на Уздечкина. Прищурившись, зорко смотрит Макаров. Все смотрят. Такого выступления за годы войны не слышали на городском активе.
Уздечкин перечисляет невыполненные предложения технических конференций. Порядочно - штук двадцать. Есть очень дельные. Черт его знает, и в самом деле: почему они не выполнены? Одни - потому, что параллельные проекты разрабатываются у главного технолога, другие как-то забылись за более срочными делами...
- Вывод такой, что директор плохо прислушивается к голосу масс...
Печальный вывод.
- ...зато каждое требование главного конструктора выполняется моментально, как будто это приказ наркомата...
Да, старичка берегу, что верно, то верно.
- У главного конструктора ревматизм или там подагра, так он перенес работу отдела к себе на квартиру. Инженеры ходят к нему заниматься. Товарищи, это же недопустимое явление: что за частная контора в условиях социалистического производства!
А уйдет главный конструктор на пенсию - лучше будет? Другого такого не скоро сыщешь.
- Или возьмем историю с начальником литейного цеха Грушевым. Завком против того, чтобы его премировали; а директор премирует, что называется, каждую пятницу. Лично я высказывался и против награждения его орденом.
- Почему? - спрашивает Макаров.
- Потому что у рабочих определенное мнение о нем. Потому что Грушевой думает только о своей выгоде, как бы выдвинуться... Но директор к нам не прислушался.
А мне некогда разбираться, о чем Грушевой думает. Цех Грушевого систематически перевыполняет программу по взрывателям, и я представляю Грушевого к награде, - просто и ясно.
- ...Если требуются средства на наши культурно-массовые или бытовые мероприятия, то директор отпускает неохотно, и приходится долго просить и доказывать. И в то же время за победу над командой "Спартак" он дал каждому из наших футболистов по тысяче рублей, а вратарю две тысячи...
- Нет, правда? - Зотов живо поворачивается к Листопаду. - Ух, черт!.. - говорит он с восхищением.
- Невозможно определить, чем руководствуется директор в своих симпатиях и антипатиях. Между прочим, для него не существует различия между людьми, пролившими кровь за родину, и людьми, которые всю войну просидели в тылу...
- Демагогия! - крикнули в зале. Крикнул старик Веденеев, у которого младший сын убит на фронте, а старший возвращается без ноги...
У Зотова на лице нескрываемое удовольствие. Вот так п р о п е с о ч и в а ю т директора Кружилихи! Ну и ну!
- ...Таким образом получается, что завкому директор не оставляет на производстве ничего, кроме организации социалистического соревнования...
- Ну, это не мало... - замечает Макаров. - Это не мало. Дай вам бог справиться...
- ...и тут мы бесправны. Когда доходит до оценки показателей, является директор и отстраняет нас. И работники, которых мы намечаем, остаются в тени, а на первое место выдвигаются люди, угодные директору...
- Потому что у меня другая мерка, чем у вас! - кричит Листопад, первый раз не сдержавшись. - Потому что я сужу человека по его труду, мне дела нет, в скольких там ваших комиссиях он состоит!..
- Вы слышали, товарищи! - кричит Уздечкин. - Директору дела нет до общественной работы!
- Демагогия! - опять кричат из зала.
- Тише! - кричат другие. - Дайте ему говорить! Не мешайте ему!
- Товарищ Листопад, - говорит Макаров, - вы получите слово - скажете.
Что тут говорить? Нечего говорить. Факты не выдуманные. Уздечкин еще не знает многого. Например: что начальник ОРСа держит в области агентов. Их обязанность - сообщать о ходе колхозных поставок государству. Как только колхоз выполнил все поставки и получил право продавать свои продукты - мы тут как тут: заключаем договоры, забираем картошку, овощи... Через несколько дней, получив официальные сведения от организаций, в колхоз являются снабженцы авиационного и других заводов. Ан уже поздно Кружилиха все лучшее прибрала к рукам. Зато и вы, многоуважаемый председатель завкома, картошку кушаете и в ус не дуете...
Рассказывать об этом здесь не станешь. Лучше бы вообще смолчать. Все было, все. Зажимал, нарушал, подменял. Только не из желания самодержавно властвовать: от несчастной страсти непременно самому во все вмешаться, собственными руками поднять всякое дело, хоть большое, хоть маловажное. Может, оно и не очень разумно. Даже, наверно, совсем неразумно, да что поделаешь: такой характер.
Но с другой стороны: если бы он вел себя так антиобщественно и антипартийно, как излагает Уздечкин, - неужели тот же Рябухин, тот же Макаров не сказали бы ему об этом? Сказали бы.
Сейчас придется выйти на трибуну и что-то ответить. Насчет технических предложений, почему не выполнены. К слову: не выполнено двадцать, а выполнено за этот же год больше четырехсот... Пошутить насчет футболистов, чтобы в зале засмеялись... Насчет взаимоотношений с Уздечкиным: сослаться на Рябухина, что вот Рябухин работает же и не жалуется, что ему крылья связывают... В заключение чуть-чуть - мягко, сострадательно, деликатно - намекнуть, что у Уздечкина нервы не в порядке...
Он вышел на авансцену - большой, широкий, с набором разноцветных орденских колодочек на груди, в блистательной генеральской форме, которая стесняла его тело и которую он надевал только для официальных выходов, очень сильный и, несмотря на это, выражением глаз похожий на ребенка.
- Товарищи, - начал он доверительно.
Коммунисты, вожаки среди рабочих, люди, создающие на заводе общественное мнение, должны уйти с собрания, простив своему директору его прегрешения и веря в него по-прежнему!
- А все-таки ты собака на сене, - говорил после собрания Зотов, натягивая свою генеральскую шинель. - Прямо обидно, ей-богу. Нет, серьезно, когда пустишь пресс?
- Пущу.
- Чего ждешь?
- Человека.
- За человеком остановка?
- Тебе хорошо: кадрами себя обеспечил?
- Ну, где там, тоже, знаешь... Хочешь, я дам тебе человека на пресс? Ей-богу, дам. Он пойдет. Дать?
- Давай.
- Только уговор: ты мне за него уступи своего Грушевого. У тебя в литерном ведь уже налажено дело.
