носа, особенно черный на ярко-розовом, лунном… А это наш "похоронщик", мерным шагом гуляющий мимо и вдаль, всего-то навсего! Но как хрупка и трепетна и одновременно деспотична человеческая душа!
Радость бытия исчезла, рассеялась… Пошли прочь, спать, читать, писать, если будет писаться… после такой ненужной, пугающей встречи…
А что если взять у него интервью? Эта мысль возникла у меня недавно, в самые, что называется, "смутные дни", когда Москва, едва вдохнув воздух свободы от всеуказующего перста бюрократии — тотчас провалилась в яму оголтелой вседозволенности и "продажи товаров по паспортам".
Ох уж это застенчиво анекдотичное, бесконечно унизительное перечисление "чего и сколько в одни руки": "бюстгальтер — 1, колготки — 2" и т. п. Смеяться? Плакать? А что потом, потом, потом, потом?
То есть опять, да простится мне, с некоей корыстной мыслью подошла я ко Льву Наумовичу… Что ж особого — в наше время массовой растерянности, психозов, полного неверия в лучезарность завтрашнего дня трудно человеку с его вековечным, отроду данным одиночеством, каждому хочется все-таки сыскать в мире некий утешительный знак, некий повод для бега от себя. Вон ведь нынче в какой чести и НЛО, и астролога, и экстрасенсы, и всякий намек на иррациональность, непознанную чертовщину!
Конечно, это несколько странно — к "похоронщику" за утешением, не правда ли? Но ведь сама жажда познания, готовность рисковать неустойчивым внутренним равновесием — это ведь тоже в противоречивой природе человека. Это нечто близкое к желанию ребенка все-таки, несмотря на подступающий ужас, — открыть темную комнату, проникнуть в тайну звуков…
Хотя, — вообразить только! — скольких писателей, известных и вовсе безызвестных, довелось нашему Льву Наумовичу проводить до последней черты… Сколько страстей, мучений, надежд, упований, вот только что буйствовавших в живом, теплом, страдающем теле, видел он застылыми навек… И вчера, и позавчера, и сегодня, даже сегодня, когда скандалы в нашем литературном мире гремят и грохочут особенно громоподобно, "на разрыв аорты" — когда сам воздух, кажется, раздирается в клочья и все качается, топорщится, несется, скрежещет на крутых поворотах… его дело — провожать…
Эпоха рушится! Уклад, взлелеянный теорией "построения коммунистического завтра в ближайшем будущем", рассыпается в прах! А его дело — провожать… Об этом сказала Анна Ахматова?
Когда погребают эпоху, Надгробный псалом не звучит. Крапиве, чертополоху Украсить ее предстоит. И только могильщики лихо Работают. Дело не ждет! И тихо так, Господи, тихо, Что слышно, как время идет.
Мы присели с Львом Наумовичем в верхнем кафе Дома литераторов. Признаюсь, рассчитывала поговорить, повыспрашивать часок-полтора и на том закончить… Такой, знаете ли, полуобязательный, мимолетный разговор… В итоге — получились вот эти заметки.
“РЕГАЛИИ НЕ ПОДХОДЯТ…“
Это было первое мое дело на избранном пути. Звонок, голос:
— Зайдите в секретариат Союза писателей.
Захожу. Большой кабинет. Торжественная тишина, на лицах сумрак и строгость — свидетельства незаурядности события, о котором предстоит узнать и мне. За просторным столом К. Воронков, тогдашний оргсекретарь.
— Задание очень ответственное, — говорит мне он. — Очень… Умер большой советский писатель Ш-ов.
Пауза. Я уже и дышать боюсь, вроде как лишние вдохи неуместны и даже оскорбительны для невидимого, но столь выдающегося покойника. И все, кто тут же сидит, а это все маститые писатели, кроме того, — представители районного комитета партии, — тоже не балуют себя ни лишним движением, ни случайным покашливанием.
— Очень, очень крупный писатель ушел от нас, — повторяет К. Воронков.
А следом, уже как решенное, объявляет В. Н. Ильин, в прошлом генерал КГБ, теперь же оргсекретарь правления Московской писательской организации:
— Будем выставлять в Большом зале.
Ну, то есть расчет на значительное стечение народа, желающего выразить свою признательность выдающемуся писателю.
Я же вспомнил, что ко мне накануне приходили всего два родственника умершего, и наивно попытался возразить решительному В. Н. Ильину, тяготеющему к порядку и дисциплине:
— Зачем же в Большом зале? Мне кажется, будет достаточно Малого.
Он сухо оборвал меня:
— Регалии не подходят. Ш-ов, вы должны это знать, был не единожды лауреатом премий, его знаменитое произведение, где он разоблачает происки империализма, издавалось и переиздавалось. И мы вдруг… Нас не поймут.
Но подумал-подумал, а человек он здравый, без дешевого самолюбия, — и вдруг:
— Ладно. Не по-вашему и не по-моему — Дубовый зал.
А что значит "Дубовый зал"? Это же писательский ресторан. Значит, белые скатерти долой, столы в сторону, посредине помост, словом, — "где стол был яств — там гроб стоит…" Всем этим, естественно, я и занимался, организовывал, руководил, примерял, поправлял…
Наконец — сделано. Гроб, утопающий в цветах и зелени, возвышается посреди Дубового зала… Но, увы, — десяток людей, включая тех самых двух родственников, нельзя же считать "народом" или писательской общественностью… Некого поставить даже в траурный караул, вернее, первых уже сложно сменить на вторых. Более того, почему-то не явились представители горкома и райкома партии. Может быть, вспомнили, что Ш-ов получал сталинские премии, не очень котирующиеся в хрущевскую "оттепель"? Во всяком случае, пунктуальный В. Н. Ильин, высокий, седой, интеллигентно-подтянутый, был очень смущен и раздосадован. Он придерживался принципа — с человеком, даже если он мертв, тем более если мертв — следует обращаться по-человечески, как должно, не унижая прежде всего себя самого подлаживанием под конъюнктуру. Между прочим, я знаю, что про В. Н. Ильина ходило в писательской среде много недобрых слухов, досужих вымыслов. Но он-то как раз был из тех, кто долг служения Родине отнюдь не путал с необходимостью служить подлецам и низким целям. Позже в печати появились воспоминания очевидцев, в которых Виктор Николаевич предстает перед нами как человек незаурядного личного мужества и благородства.
Так вот, мой генерал был удручен, но деятелен.
— Надо искать писателей, — решил он.
— Да, конечно, если найдем, — промямлил я.
Мы с ним уже отлично поняли, что многожды лауреат никакой "всенародной" любовью и признанием не
