глазами, аккуратно перекатывая языком солоноватые маслянистые шарики и старательно раскусывая их поодиночке. Шарики лопались, и она запивала щекотку во рту глотками ледяного брюта.
Час назад, когда в квартале отсюда они слонялись по этажам Хатчардс, вернее, это он блуждал между книжными стеллажами, а она просто стояла, рассматривая черно-белые фото на стенах, вечер казался безнадежным. “Прости, – сказал он потом, уже на улице, осторожно обнимая её за талию, – не сдержался. Видишь ли, это самый старый магазин в Лондоне, и всякий раз…” Она рассеянно слушала его виноватый голос, и ростки симпатии к этому чудаку её порядком раздражали. Довольно странно, но уже часом позже она подмигнула близняшке в зеркале (добрый знак): “ну, как ты сегодня?” Близняшка промолчала, кривя ярко-красный рот, пока рука её подводила губы безупречным, назло шампанскому, мазком. “Конечно, всё дело в этом, ты основательно набралась, сестричка, фи, как же это непрофессионально”. Впрочем, правда заключалась в том, что они иногда случались, нечасто и невпопад, но всё же случались – вечера, когда ей было удивительно хорошо просто быть женщиной в уютно устроенном мире. Она никак не называла это своё состояние, никаких “счастье” или там “безмятежность”, она просто упивалась собой – молодым телом в платье от Эскада и тем, что было на ней под платьем, или тем, чего не было. Вот и сейчас хриплая труба в динамике под потолком всхлипнула напоследок в сдержанном восхищении. Всё верно, сейчас она вернётся в зал, и дюжина голов обернётся синхронно в её сторону…
– Замри, – сказал он, и она замерла. – Вот, именно это, чувствуешь?
Она вздрогнула и кивнула. Тепло свечи, блики света на пустой бутылке, прикосновение его рукава – мягкий твид на ощупь, как загривок щенка из детства.
– Хорошо, – он улыбнулся, довольный, и поднял руку, подзывая официанта.
Икринка времени на её глазах растеклась золотистой каплей и испарилась.
Она проснулась рано – она всегда просыпалась рано, намного раньше клиента. С Пикадилли доносился приглушенный шум, и отсветы заоконной жизни гуляли по стенам и потолку. Аккуратно отвернув край одеяла, она встала с постели и на цыпочках прогулялась туда, к звукам и свету, через щель между шторой и оконной рамой принялась разглядывать поток кэбов и ярко-красных даблдекеров, швейцара у входа в отель, витрины и умытые дождем тротуары.
– Не знаю ничего лучше лондонского утра.
Она вздрогнула и обернулась.
– Я тебя разбудила? Прости.
Он тихо засмеялся:
– Уже много лет я просыпаюсь с первыми петухами, не извиняйся.
Она отпустила край шторы и быстро посмотрела на него, потом, немного подумав, сказала:
– Ночью я наговорила много лишнего, это было…
– Непрофессионально?
Под его взглядом, теплым и чуть насмешливым, она смутилась – совсем уже небывалая вещь.
– Это было как минимум неуместно, – сказала она сухо.
Он поднялся и подошел к ней, странно домашний в своей пижаме, грустно покачал головой, потом легонько коснулся губами её лба.
– Нет, я думаю, это было очаровательно.
Она вздохнула и, к стыду своему, уткнулась лицом в его обтянутое шелком плечо, возможно, она даже всхлипнула. С минуту они простояли так у зашторенного окна: по ту сторону двойных стёкол начинался славный денёк, обласканный обхитрившим синоптиков лондонским солнцем, а по эту – двое прильнувших друг к другу вчерашних незнакомцев. Кто знает, подумал он, поглаживая её уютную теплую спину, быть может, в эту минуту мы тоже умудрились кого-то обхитрить.
