синицы, скворцы — страшные лентяи, сонные тетери! Дольше иха ни одна пичужка не дрыхнет!
— Может, и сони, — тяну я уклонисто. — А может, и птичья знать… Аристократия… Баре, господа! Как посмотреть… Что ты знаешь о том же воробье?
— У! Подбасок полный вагонишко! Воробей торопился да невелик родился! — локтем Глеб кольнул меня в бок. — Стреляного воробья на мякине не проведёшь. Ещё… Повадился вор воробей в конопельку. И воробей на кошку чирикает, да силы нет. Ага, вот… Воробьи в пыли купаются — к дождю. Хэх! Аристократы! А в пыли купаются. Или им воды мало?
— Воды хоть залейся, так с мылом туговато, — лениво подкусываю. — А когда встают другие птицы? Знаешь?
— Если старательно поскрести по сусекам… — Глеб скребёт в затылке, — можно кой да что вспомнить… В глухую ночь, в час-полвторого продирает гляделочки зяблик. Трудя-яга… Вот кому не спится. Может, его бессонье долбит? В два-три подаёт голос малиновка, что-то около трёх — перепел, полчаса спустя — дрозд, в четыре — пеночка. По растениям тоже узнаешь время. В определённую они пору открывают и закрывают цветки. В четыре раскрывается шиповник, в пять — мак, в пять-шесть — одуванчик, в восемь — вьюнок, в девять-десять — мать-и-мачеха, в двадцать — табак душистый, в двадцать один — ночная фиалка. Как и люди, не все сразу отходят ко сну. Цветы цикория закрывают венчики в два-три часа дня, мака — в три, мать-и-мачехи — в пять-шесть…
В настежь размахнутый простор окна всё сильней бил свет. Стол, лавка, мой велик возле окна размыто выпнулись уже из мглы. Лишь по чёрным ещё углам жалась, пряталась ночь. Но и туда мало-помалу, несмело пока доплёскивал сколками своей ясности властный молодой день.
Я спросил, видел ли Глеб маму.
— А то… Не слепец… — Глеб не сводил с потолка остановившихся глаз. — Только оно я на мост, слышу шлепки по воде. Смотрю, внизу, за ольхами, в белом круге из брызг мама полоскает бельё. Бьёт простыней по камню, брызги серебристой дугой встают и падают перед нею, будто кланяются. Хочу позвать — рта не открою. Наверно, мама почувствовала, что я здесь. Обернулась, вскрикнула, как увидела меня. Вытянутая белым флагом простыня пала из рук, сбежалась гармошкой в ком и осталась лежать на плоском широком камне… высоко выступал из воды… На бегу вытирает руки резиновым фартуком… и улыбается… и плачет. «Э-э-э… Глебка… сыночок… возвернулся… Бачь!..» Я, тетеря трёхметровая, истукан истуканом. Побежать бы навстречу — ноги вкипели в землю… Упала лицом мне на грудь, слёзы градом. Сказать не знаю что… Чуть погодя малёхо отошла, успокоилась. Глядит на меня, молчит, только слеза слезу погоняет… Ну… Взял я чистое бельё. Развесил в садку. Вернулся к ней, хотел дождаться, как кончит да вместе придти — ни в какую! «Не, да не… То не дело. Я довго буду плескатысь, як та утка. Иди-но додому. С дороги устал. Поспишь ще трошки…» Понимаешь! За мои художества мало меня выдрать по первому разряду как сидорова козла, а она… странно… чуть ли не как героя встретила?
— Три ха-ха! Тебе не показалось? Лучше скажи, у героя на днях или раньше нос не чесался?
— Да, может, и было… А что?
— Хороший нос за неделю чует кулак.
Я только глаза нечаянно закрыл, сон меня и смири.
Нести вздор можно.
Но не торжественным тоном.
Ю. Тувим
Сквозь будкий сон я заслышал мамин голос.
Казалось, он был вдалеке.
— Хлопцы! Да вы шо? Посбесились? Глеба! Антон! Господа!.. Господа Долговы!.. Ох, господа!.. Сплять… Хочь из пушки бабахкай!
В горестном отчаянии мама всплеснула руками.
Это я уже видел: едва приоткрыл один глаз ровно настолько, чтоб самому наблюдать и не быть уличённым в пробуждении.
Вовеки вот так.
То ли разводит печку, то ли стряпает, то ли моет пол с кирпичом, то ли штопает что — да мало ль набежит под руку разных горячих утренних разностей?! — хлопочет по дому и попутно тянет с перерывами одну и ту же старопрежнюю тоскливую песню-побудку.
С колен мама кланяется печке, раздувает огонь. Слышатся писк, треск. Наконец дрова занялись. Напоследках со стоном, с гоготанием — погожий день нынче жди! — клокочущее пламя рванулось в трубу.
Мама звякнула заслонкой, стала чистить картошку.
Вспомнила про нас:
— Та вставайте ж, парубки! Сонце уже где? Вставайте! Вставайте! Прийшов сам генерал Вставай. Сам Вставайка прийшов!
Мы — ноль внимания, фунт тайного презрения.
Это нисколечко не выводит её из себя. Она знает, капля по капле камень пробивает, а мы-то не из камня. Заря, в самый раз поспать, а тебе с корня выворачивают сон. И совсем без былого порыва, с жалостью и с грустью роняет мама:
— Заря достаток родит… Шо проспано, то прожито… прожито…
Мама прислушивается к своим словам.
Повторяет в задумчивости:
— Шо проспано, то прожито… Прожито…
Нетвёрдо подходит к койке, калачиком указательного пальца слабенько простукивает Глебово плечо.
— Глеба… колёсна душа… — молит шепотком. — Да прокинься ж… Ты чего так крепко спишь? Ты не вмэр? Бедолага напу… напутешествувался… Чуешь?.. Воды б сбегал…
Кочевник наш спит как убитый.
Маме жаль его будить. Сама утягивается за водой.
Вернулась с полными до краёв вёдрами и сразу ко мне:
— Антоха! До си спать — опузыришься! Три цены не заломишь… Да скилько ж валяться у ваших ног? Вставайте! Вставайте!
В мгновение лёгкое тканьёвое одеяло спрыгнуло с нас.
— Ось так оно лучче. — Мама вчетверо сложила трофейное одеяло, в бережи положила на лавку и для надёжности села на него.
— Ну что за мамаевская привычка разорять сонных?! — сжался я в колёсико. — Куда это годится?
— А шо за моду вы взяли не слухать, шо ридна матирь кажэ?
— Лично я слышал всю Вашу молитву. Одним ухом спал, другим слушал.
— И не встаéшь?
— Опять двадцать пять! Да я тыщу лет Вам долблю!.. Всё равно Вы всю эту тыщу лет распинаете по косточкам умнейшее моё предложение: воскресный сон королевский. До обеда! А сегодня пра-аздник! И-ме-ю пра-во спать до ве-че-ра! Точ-ка!
— Распухнешь… Одуреешь со сна!
— Напрасно переживаете… Кому как, а мне сон в руку. Больше спишь — больше хочется. Как богатство… Хоть сегодня ра-азик в жизни дайте выспаться по-людски! Первый же Май!
— И-и! Дажь слухать не слухаю! Послухать нечего… Куда ломит кепку!? А? Шо, тут сонное царствие? Лазарет який? Логовище лодырюкам та шалопутникам?.. Сонный хлеба не просит. Так продерёт глаза, запросит. Кто подаст?
Вопрос я отпускаю мимо
