птичьего дерьма. А Саша стоит с гитарой посреди всего этого. Ну я и бард, думает Саша. На концерт продано 30 билетов, денег это особо не приносит, так зачем я еду? Может, ради этих таксистов и голубей, и белой полоски, рассекающей осень? Щётку ещё забыл, думает Саша.
Или вот гитара. Звук, который знаешь наощупь. Уже как часть тела. Если, конечно, можно представить себе самую непослушную и капризную часть тела. Часть тела, которая постоянно подводит и реагирует на погоду. Самую своевольную часть тела. Даже Сашин кишечник, в котором так часто неспокойно из-за треугольных сэндвичей – и то надёжней. И как про это спеть? «Моя гитара как кишечник»? Это даже для барда плохо, думает Саша.
А как любишь её, но ещё больше – ненавидишь. Ненавидишь из-за этих взглядов таксистов и проводниц. Ненавидишь, как неумную спутницу, которая сморозила глупость про гороскоп при друзьях. Как самолёты и поезда, в которых ей надо найти место. Как само слово «бард». Выдаёт его из толпы – вот, посмотрите, человек повязан с музыкой. Уж лучше б дома Ютуб смотрел, думает Саша.
Или это ощущение в туре, что ты одинок, но не можешь побыть один. Как про это спеть? В кафе, на вписке, в поезде – всегда кто-то смотрит в тебя. И ты показываешь себя немного другим. Всегда невольно кого-то играешь. Саше вообще казалось невозможным узнать другого. Как бы искренне ты ни говорил с человеком, будь то случайный попутчик или бывшая жена, с которой прожил пять лет – никогда не узнаешь его до конца. А он не узнает тебя. Как бы ты ни впускал его внутрь. Стенка аквариума, думает Саша. Какая громкая метафора, отвечает в голове голос жены.
Саше вообще иногда казалось, что всё, что он знает о другом – это тонкая линия света под дверью. А за ней – целая комната, в которую не войти. Сколько бы Саша ни пытался преодолеть этот разрыв, казалось, он не приближался к другому. И всё же – иногда, на середине последнего припева, на старенькой песенке, на которую не было надежд, вдруг – накрывает. И весь зал, и Саша, и песня – одно.
Такое было у Саши только на концертах.
(А ещё в Непале под кислотой. А ещё в Непале – на Випассане. Но Випассану Саша до конца не прошёл. А есть кислоту каждый раз невозможно, совсем же можно с ума сойти. Даже с бывшей женой у Саши такого не было). Но вот на концертах такое случалось, что он и другие – одно. Ради этого, наверное, он и ездил в туры и терпел недосып, тесноту, таксистов и безвкусные жёлтые вывески шаурмы, и забытые зубные щётки. И даже слово «бард».
Но потом говоришь с кем-нибудь после концерта – как всё было здорово, до мурашек, у меня слёзы на глазах выступили, особенно та песня, Саша, та песня – и называют совсем другую, идиоты. Которую играл совершенно на отстань и думал в этот момент, сколько зрителей в зале, и если билет стоит 400, то какая итоговая сумма, если вычесть 30% кафе, и расходы на еду, такси и дорогу, и ещё процент менеджеру Алине, и думал, что бы ещё такое этим мудакам спеть, чтобы их разморозить. А оказывается – именно эта проходная песня пробила лёд. Но иногда всё совпадает, и называют именно ту, на которой Саша и пел с блеском в глазах, и такой обворожительной дрожью в голосе, и все были – одно, и говорят после концерта вроде бы именно то, что хочется услышать. Но всё это уже не то. Как пересказывать сон – и летний взлёт качелей, и пятна солнца, и родители молодые, и такое ощущение чуда, а произнесёшь утром жене – глупость. И это – мимолётное, такое маленькое, но такое огромное, словно он подсмотрел в эту слепящую щель под дверью – важнее остального. И получалось, что красивые руки таксиста или взгляд официантки, или ямочки на щеках проводницы, или Сашина песня, даже не сама песня, а припев, бридж, даже не целиком, а то, как изгибается голос в этом месте – и есть человек, самое красивое и великое в нём, а всё остальное – лишь приложение… Ну ты и бард, думает Саша голосом бывшей жены.
Поэтому Саше казалось, что раз никто никогда не может узнать его – даже несмотря на песни – то и он не может узнать другого. И может, вообще никто никого не может узнать. Может, между всеми эта стенка аквариума. И чтобы хоть как-то её преодолеть, Саша часто, смотря в человека, или думая о нём, поселял его в своей голове. Вёл с ним диалог, показывал ему свою жизнь из своих глаз, даже говорил за него и смотрел его глазами на себя. При этом Саша понимал, что это всё выдумки, никто о нём так много не думает, все больше одержимы собой, чем другими. Но Саша продолжал поселять других людей в себе.
Но про свой развод – Саша не знал, как спеть. Если петь про это напрямую, называть по имени, как человека – всё сразу распадается, становится до одури плоским. Как в полутьме, чтобы разглядеть деталь, надо смотреть чуть в сторону. Но если смотреть чуть в сторону и петь, скажем, не про развод, а про тусклый свет в прихожей, и горечь спазмалгона после ссоры, и гулкий подъезд, и то, как он сбежал в Индию от жены – не факт, что его поймут. Тем более, если спеть это бывшей жене, подумал Саша. Некоторых людей из головы не выселить, подумал Саша. Да и как спеть про это специально. Это должно прийти и спеться само. Как месячные, подумал Саша. Песни Саши были витиеваты и далеки от реальности, песни его были надуманные, надрывные. Он чувствовал это. Хотя было у него несколько удач, было несколько моментов, когда, казалось, он поймал. Но это были песни юности, были они сделаны по-старому, как делают русский рок, или бардовскую тоску, а так Саша не хотел.
Так вот, например, тур. Про что в нём спеть, чтобы другой понял – это тур?
Про плацкартные вагоны? Коричневые старые, синие новые? Про ржавую карусель поездов и вокзалов, на которую он запрыгивал который год? Жирные поручни? Духоту, запах носков, бич-пакетов, семечек, перегар, курево, курицу, огурцы, яйца, духоту. Вечную мякоть беруш в ухе, шапку, стянутую на лицо. Короткие полки, где задевали за
