скрюченными пальцами расчёсывая кожу головы под волосами. Наконец тихонько зашёл в дочкину комнату, порылся в ящике стола и вытащил оттуда ручку и чистую тетрадь в линейку. Прикрыв за собой дверь, сел на кухне, подпёр ладонью лоб и начал писать: «Сегодня ночью человек один замёрз. Я его знал. Из-за меня замёрз, не иначе. Я ему вчера сотню дал. Не было бы сотни, так бы не напился. Или напился? Кто его знает? Да ну! Судьба это. От неё не уйдёшь. Я же хотел как лучше. Что же, выходит, теперь я убийца? Неумышленно ведь…»
В кухню пришлёпала босыми ногами сонная жена и несколько секунд удивлённо смотрела, как Гаврик лихорадочно карябает что-то на бумаге. Но скоро это ей надоело, и она ушла в туалет. Гаврик продолжал: «Пиши, Гавриил, пиши! Что тебе ещё делать? Опять запить? Не поможет, сам знаешь. На работу поехать? Выходной. Телик включить? Не верю. Книжку почитать? Так ведь гляжу в книгу, а вижу фигу. Да и нет у меня таких книг, чтоб…»
– Гаврик, поставь чайник, а? – попросила жена, переходя в ванную.
Он задумчиво встал, отложил ручку и включил газ. Подошёл к подоконнику, опёрся на него кулаками и поглядел в окно. За окном задул ветер, и параллельно земле полетел между деревьями мелкий и колючий снег, а небо стало тёмно-серым с чёрными прожилками, как свежий цементный раствор.
«Зачем я ему пятисотку дал? – мрачно думал Гаврик. – Всё равно он её матери не отдаст. А если отдаст, то упьются все вусмерть. Как бы ещё кто-нибудь не помер!» Он сморщился и прикрыл глаза. «Да не, баба так не должна напиться, всё же умнее мужика». Он снова сел за стол и продолжил: «Твоя вина, Гавриил. Почему хочешь как лучше, а выходит наоборот? Пятисотка ему пригодится. Что-то купит. Или пива наберёт. С виду лет четырнадцать. Или клею накупит нюхать. Эти такие. Почему что ни делай, всё через жопу?» Гаврик зачеркнул последнее слово, но замены ему не подобрал. Перечитал всё написанное и встал, чтобы снять чайник с огня.
– Что это ты? – Жена кивнула на тетрадь, завязывая пояс халата.
– Так, по работе, список материалов, – отмахнувшись, привычно соврал Гаврик, и тут его кольнуло: «Вру, не задумываюсь, как будто так и надо. Знаю же, что худо это. Всё равно вру на каждом шагу. А что скажешь? Рассказывать с самого начала?»
Жена осталась в кухне заваривать чай, а он ушёл в комнату и сел за стол.
«Андрюха нераскаянный помер. Зависнет теперь между небом и землёй», – написал Гаврик и отложил ручку. Он представил себе, как Андрюха засыпает пьяный в сугробе, лицо его цвета еловой коры заметает позёмкой, а сальные волосы примерзают к утренней корке наста. Гаврик хорошо знал, как это – уснуть сильно пьяным. Просто провалиться во мрак и гул, а потом в тишину и небытие. Но что потом? Какая она, смерть? Гаврик очень надеялся, что Андрюхе не было больно. Но душа-то вылетит! И ужаснётся!
Раньше Гаврик и сам не верил в душу, пока однажды с друзьями они не улетели с просёлочной дороги под откос. На скорости девяносто в синих «Жигулях». Трижды перевернулись через крышу, водитель убился, раздавив грудь об руль, штурман сломал спину, а Гаврик на заднем диванчике только изрезался об осколки стёкол и набил шишку на голове. Зато он прекрасно видел, словно в медленном кадре паря с правого боку от машины, как она тяжело кувыркается, рвёт дёрн, ломает осинки под насыпью, наконец бьётся лобовым стеклом о камень и застывает колёсами вверх. Видел своё тело летающим по салону, как кукла, видел и выпорхнувшего из окна изумлённого водителя Вовчика. Вовчик парил напротив, слева от крутящейся в воздухе машины. Потом он пропал (видны были только плечо и мёртвый затылок), а Гаврик обнаружил себя лежащим изнутри на крыше в брызгах стёкол и штурмана Валерку зажатым на правом сиденье вниз головой и визжащим от ужаса и боли.
– Иди чай пить, Гаврик! – позвала из кухни жена.
«А душа куда? Куда Вовчик полетел? Ведь он исчез! Не в свой же труп залез обратно?» Гаврик не знал ответа на эти вопросы, хотя теперь не сомневался, что видел этот кошмар своей собственной душой. Зато он слышал ответ отца Николая и боялся, что тот прав. Отец Николай, молодой и интеллигентный, похожий, как казалось Гаврику, на аспиранта и на хиппи одновременно, выслушав его на исповеди, внезапно сказал: «Вам, Гавриил, возможно, дан второй шанс. Задуматься и измениться. А водителя вашего, боюсь, бесы утащили. Ведь вы же сами сказали, что ехали нетрезвые. Хотя… никто не знает точно, что там будет и кто там ждёт».
Гаврик поплёлся на кухню.
«Рассказывать жене? Или нет? Вот тоже вопрос! Рассказать – значит, расстроить её, она такая впечатлительная. Если не рассказывать, увидит, что я на нервах, начнёт допытываться. Врать не хочется… Видно, придётся всё же рассказать».
Кмоему глубокому огорчению и даже некоторой досаде, мне на своём веку не довелось общаться с великими людьми. Все эти известные телеведущие или выдающиеся политики никогда обо мне не слышали. Не знают меня и злободневные журналисты с актуальными режиссёрами. Ни знаменитые спортсмены, ни заслуженные артисты, ни влиятельные продюсеры не пожимали при знакомстве мою руку. Прошедшую треть жизни я провёл среди обычных, среднестатистических, ничем не примечательных граждан, и, скажу больше, я не знаком даже с офисным планктоном…
Печальнее же всего – мне не везло на творцов! На поэтов, музыкантов и… Стоп! Вру. Есть у меня один знакомый, художник-баталист. Правда, не слишком уж широко известный, но это только потому, что он бывший полисмен, то ли участковый инспектор, то ли вовсе оперуполномоченный, приученный к конспирации и впитавший её с молоком матери. Зато теперь он ведёт вполне богемную жизнь и частенько пьян, а на полотнах ему особо удаются вспышки разрывов и атмосфера сражения. Немногочисленные знатоки его творчества в один голос уверяют, что это лучший живописец меж служителей закона и одновременно лучший сыскарь среди взявших в руки палитру и кисть…
Но вернусь к своей мысли.
На творцов мне хоть и не везло, однако жажда творчества, мысли о высоком искусстве и даже, чего греха таить, мечты о громкой славе не давали мне покоя с самого детства. Не дают и по сей день. Я пробовал себя в музыке, увлекался живописью и везде, особенно в поэзии, проявил способности. Одних способностей, к несчастью, оказалось недостаточно, для успеха было нужно
