Кешка, однако, не побрезговал, и язык его развязался не на шутку.
«Мы пишем книги. Каждый о своём и вместе о чём-то общем. Каждый в меру способностей и, хотелось бы думать, таланта, — разглагольствовал он, весь в кольцах терпкого дыма из трубки, которую курил тут же тощий и лохматый персонаж, за чёрными космами начисто скрывавший не только лицо, но и возраст. — Мы мечтаем реализовать талант, создав самую лучшую книгу, — имея, однако, весьма туманное представление о ней! И вот мы работаем, прилагаем усилия, стремимся к мечте, с каждой новой попыткой ожидая достичь желаемого. Временами, озарённые музой, даже как будто видим своё сокровище где-то в просветах многостраничного вороха труднопреодолимой банальщины, и рвёмся к видению с безрассудной ошалелостью измождённого до галлюцинаций марафонского бегуна, заплетаясь фразами, не вписываясь в формат… Рвёмся, бежим, спотыкаемся… Бывает, сам порой перестаёшь верить в сказку о том, что финиш реален, и великим чудом воспринимаешь момент, когда дистанция оказывается позади и — вот он, приз!»
Волосатый похмыкивал, кивал и всё пускал свои духовитые, странно приятные, однако вызывающие резь в глазах кольца, и последним, надо сказать, несколько меня раздражал. Но моему другу это, кажется, не мешало, и он говорил, говорил…
«Вот он, лежит перед тобой на столе — результат испытания нервов на прочность, крайний предел творческих возможностей! Онако проходит время, и ты с болью (а когда и со стыдом!) понимаешь: вожделенный приз — всего лишь за участие, а на самом-то деле как не было её, «самой лучшей», так и нет! Ты пытаешься как-то осознать этот факт, потом смириться, принять… и — взрываешься: душа противится компромиссу! Ты напрягаешь интеллект (или что там у тебя, дурака, бездарности, вместо него!), пинками в чувство собственного достоинства заставляя себя разобраться без эмоций в причинах очередной неудачи!..» — «Так ли уж без эмоций?» — вставил свои ироничные пять копеек я, отгоняя вьющуюся у недопитого стакана осу. «Вопреки столь оголтелому надругательству над законами конструктивного мотивирования, иногда подобное насилие, надо сказать, помогает, — не заметил насмешки мой разгорячившийся друг. — И вот ты нащупываешь странный слой в своём видении происходящего, и из него вытаскиваешь на свет мысль: а ведь дело, пожалуй, не в том, что ты родился отнюдь не гением (спасибо, что всё же не идиотом) и развиваешься постепенно, набираясь опыта и мастерства с каждой следующей книгой, — совсем не в том. Ты начинаешь подозревать, что ни талант, ни опыт вообще не имеют отношения к «самой лучшей». Ты озадачен и желаешь продолжения крамольной во всех отношениях мысли, и снова лезешь к её источнику — но когда принимаешься шарить более активно (однако же вслепую), намекающие на что-то проблески уходят в тёмную глубину неосознаваемого, а все твои прочие (ясно различимые, «правильные» и контролируемые — примитивные) рассуждения неизменно приводят к выводу, что самая лучшая книга — просто-напросто недостижимый идеал, миф, и никогда не будет написана по определению. Неразрешимый вот такой парадокс!..»
Он рассказывал взахлёб, с блеском одержимости в глазах. А я просто кивал снисходительно, не вникая толком: чем бы дитя не тешилось…
«Знаешь, я обнаружил занятную вещь… — заявил Кешка в другой раз. — Если, к примеру, читать произведения одного автора в порядке их создания (не публикации!), то за развитием мастерства, за поворотами сюжетов, за характерами и взаимоотношениями героев, — за всей этой хохломой можно уловить общий вектор, смысл, поступательное движение сочинителя текстов к неосознаваемой им на самом деле цели. Здесь даже не имеет значения продуманность сюжетов или идеальная грамотность: важен внутренний посыл, который пробивается сквозь стиль и художественные изыски независимо от воли автора, развивается (или угасает) от книги к книге. Теперь я чувствую — лучшая книга, она растворена в сути отдельных произведений, этих фрагментов единого текстового стержня, и чем фрагментов больше, чем они разнообразнее, тем сильнее будоражит сознание отчётливое понимание: там, в этом овеществлённом неистовым бумагомаранием потоке творчества, что-то есть!»
Он посмотрел на меня торжествующе, словно совершил поворотное для существования всего человечества открытие, и, не услышав восхищённых возгласов или хотя бы понимающего кивка, произнёс — проникновенно, глядя в глаза: «Самая лучшая книга. Главная. Её нет и в тоже время она есть. Её нельзя написать, невозможно создать… но можно найти!»
Должно быть, на волне своего интереса (или всё-таки одержимости?) он увлёкся алхимией, и при встречах иногда подолгу втолковывал мне, абсолютному в этой области профану, какое значение имеют для стадии «рубедо» Юпитер и четвёртая фаза Луны и чем истинные алхимические тигель и реторта отличаются от химического лабораторного ширпотреба. И, мне кажется, был в его рассказах об этих тонкостях и отличиях некий не определённый мною тогда подтекст.
Кешка, несомненно, был практиком, что ни говори, и если брался за дело, то почти всегда доводил его до конца. Он рассказывал мне о своих экспериментах и опытах, даже порывался что-то из этого мне показать, но вряд ли я смог бы оценить его труды — даже сама мысль о том, что я, до мозга костей человек двадцать первого века, на полном серьёзе взялся бы шуровать в каком-нибудь подземелье, пытаясь «поженить» Меркурий и Серу, вызывала у меня своей нелепостью внутренний смех. Да, Кешка был практиком — но практиком совершенно оторванным от реальности. Или принадлежавшим реальности иной?
Кешка буквально жил этой своей «лучшей книгой» — слава богу, не заставляя участвовать, прямо скажем, в мальчишеской авантюре меня. Однако иногда его зацикленность становилась попросту невыносимой. «Ты бредишь! — чёрт меня дёрнул ляпнуть в сердцах однажды. — Что ты можешь знать о книгах, если до сих пор не издал ни одной?» Неожиданно Кешка спал с лица и посмотрел удивлённо и настороженно, будто не ожидал от меня таких слов. «Ты… ничего не понял?» — спросил он, крайне разочарованный. И ушёл, не дожидаясь ответа. И исчез на несколько лет.
Отгоняя, как назойливую осу, иррациональное чувство вины, я вспоминал это окончание нашей встречи, этот взгляд. Точно такой же взгляд я видел у него раньше всего лишь раз. Мы полезли в заброшенной промзоне на какую-то трубу — всё та же тяга к приключениям понесла нас, безмозглых и безрассудных мальчишек. Похожая на печную, труба была во много раз больше обычной и довольно старой — наверху даже росли какие-то тонкие деревца. Помню выщербленную кирпичную кладку, ржавые ступени-скобы… Я поднялся от силы на треть, и — ни туда ни сюда. Было не так уж высоко — если смотреть снизу, но я будто завис на высоченной скале, подо мной
