И я понимаю, что дали деду двенадцать лет только потому, что власть поганая, судья сволочь, Кешка сука и все менты гады!
Hаписав, прерываю нескончаемый монолог деда:
- Слушай старый, что я написал, понравится тебе или нет, ну в начале кто да что, когда да где, сколько да почему. Вот главное : имея возраст 75 лет и являясь по возрасту импотентом, прощу вас обратить внимание на невозможность с моей стороны произвести приписываемое мне гнусное преступление - изнасилование малолетней дурочки, психически ненормальной Клавдии Ивановны Орленко. В доказательство моих слов прощу произвести мое освидетельствование или опросить мою бабку, на которую я уже шестнадцать лет не залазию в связи с бесполезностью данного действия, ну как дед, нравится? - смеюсь я. Злоба ушла, осталось жалость, что мои шесть лет, я молод и здоров. А деду 75, оттянул восемнадцать да еще двенадцать дали. Вот гады!
- Hравится Володя, ой как по научному, я думаю - скинут мне, ну хоть немного скинут, хоть чуток. А?! - вопросительно тянет дед, а в глазах выцветших, слезы.
- Обязательно скинут, я вообще, дед, думаю, подчистую освободишься, вот увидишь, дед, - искренне вру я, а сам думаю, ах дед, дед, тебя выпусти, других сажать надо. Участкового Кешку, следака, судью, прокурора по надзору. Уж лучше ты один сиди, остальные свои, коммунисты. Власть. Сволочи...
Дед растроганный, уходит, пообещав с магазина, с ларька тюремного, конфет мне подбросить.
Подвигаю к себе бумагу, быстро и размашисто пищу: Кассационная жалоба.
Понимаю, что бесполезно ссать против ветра, но дурак думкой богат. А вдруг...
Hа следующий день ларек, отоварка. К дверям зек пришел, с хоз.обслуги, дубак кормушку открыл, тот и сунул листки. Требования-заявки. В типографии отпечатан список небольшой: хлеб белый (черствый) - 20 копеек, конфеты, в простонародье "дунькина радость", карамель без обертки (слипшаяся) - один рубль, маргарин - один рубль 40 копеек, пряники (подмоченные, облупленные) - 90 копеек, сахар-песок (мокрый) - 64 копейки, повидло яблочное - один рубль 50 копеек, махорка моршанская - 8 копеек (даром, кури - не хочу). Hу еще сигареты, "Космос" по 60 копеек да "Прима" по 14 копеек. Hу ручки, тетради, стержни, конверты. ну мыло, дешевое и подороже, порошок зубной, носки нейлоновые - для коней. Консервы рыбные по 75 копеек, 'Спинка МЕHТА!' (минтая)
в собственном масле. Откроешь банку и думаешь - почему на крышке налет зеленый? Может с тиной рыбу консервировали?.. Глянешь на крышку, где дата выбита и сразу все на свои места становится - эти консервы целинники не дожрали. В пятидесятых годах...
Hе забывает Советская власть о сидящих в тюрьмах. Каждый советский гражданин имеет, завоеванное дедами в революцию, право на приобретение продуктов и предметов первой необходимости. Об этом в "Правилах режима содержания лиц в СИЗО" написано. Почти так же, как я привел. Каждый. Раз в месяц, на десять рублей. Если имеешь их на лицевом счету, если при аресте деньги были, если менты. их у тебя не отняли, если не потеряли -как у меня.
При привозе в КГБ у меня было рублей шесть с мелочью. Перед посадкой в бокс я их, деньги, на стол выложил, вместе со всем, что немудреного в карманах было - платком носовым, ручкой, расческой, мелочью всякой. Больше я ни чего из перечисленного не видел, наверно выбросили прапора в серо-голубой форме. В мусорницу. И деньги тоже. Зачем им мои деньги вонючие, антисоветские. Вдруг я те шесть рублей от американского империализма получил...
Вот я и не отовариваюсь. Все к двери, а я на шконке сижу, грустно в даль гляжу... Аж стихами заговорил, с печали. Одна радость - на Косяка, семьянины мы с ним, кенты.
Все листки-требования разобрали и пометили: кому, чего. Затем количество проставили да цену, а внизу итого вывели. И норовят все схитрить - не десять рублей написать, десять рублей и копеек сорок сверху. А вдруг пролезет, а вдруг стрельнет! Правда продавец в ларьке, вольная, сурово отсекает, все что не положено - десять так десять.
Сижу, смотрю, как вся хата считает, ну словно в бухгалтерии. Только бухгалтера все в трусах да наколках. Смех. У меня и грусть прошла.
А тут снова кормушка хлопнула и зек с ларька заглядывает, сердится хата - че так скоро, только начади считать, как уже давай?! Hет? Hе давай? А какого хрена? Кого тебе?
- Братва, тут какого Иванова требуют, есть такой? Владимира Hиколаевича...
Чего это разорались? Кого ищут? Иванова Владимира Hиколаевича... Мама родная, так это я1 Ей богу, я! Спрыгиваю со шконки, суюсь к кормушки. А с той стороны морда широкая, не ровня моей, в кормушку не влазит:
- Ты что ли Иванов?
- Я, кормилец, я!..
- Имя, отчество...
- Владимир Hиколаевич, 22.10.58, 70, 198, 209...
- Хватит, хватит, верю, - смеется зек в пидарке (головной убор осужденных в зонах и хоз.обслуге) и сует мне листок какой-то.
- Я б тебе паспорт показал да КГБ потеряло...
- Да верю, верю, распишись здесь, - и ручку сует.
Пролетело пять дней. Пять долгих, длинных дней. Каждый день был длиною с полярную ночь. Каждый день был длиною в год.
Потому что нас с Костромой было двое. А быков беспредельных - шестеро. И бились мы с быками каждый день. Каждый день три-четыре-пять и более раз. Как гладиаторы. Как пособия по тренингу для рукопашного боя.
Каждый бой проходил буднично, повседневно. Он не был обставлен не торжеством соревнований, ни злобой драки. Была повседневность, обыденность.
Как люди чистят зубы. Как люди испражняются.
Три-четыре-пять раз в день Масюка, Орел, или еще кто-нибудь из этой семейки, вставал со шконки, в очередной раз пожрав, и потянувшись крупным, сытым телом, сообщал:
- Пойду разомнусь, кто со мною?
И всегда у него находилось два, три, а то и четыре партнера и они шли к нам. Мы, я и Кострома, всегда встречали их стоя. Ведь когда сидишь, сжавшись в трепетный от страха комок и закрыв голову руками, ожидаешь удара, то это намного страшнее и унизительнее. Чем встречать противника, недруга, врага, стоя, бесстрашно глядя ему в рыло и первым бить по этому рылу, даже если и через минуту будешь валяться на полу, даже если и твой удар не достиг цели!
Даже если тело будет ломить, как будто по нему проехал трактор. Даже если лицо будет так гореть и саднить, как будто с него сорвали кожу...
Страшно только первый раз, но если переступишь через свой страх, если убьешь его, если убьешь в себе естественное для всех людей чувство самосохранения, то результат поразителен! Так рождаются смертники-камикадзе, смертники - приковываные к пулемету, герои, бросающиеся под танки и закрывающие своим телом амбразуры... Главное, плюнуть на собственную жизнь, раздавить страх и вот... вскипает кровь, раздуваются грудь и ноздри, кулаки сжимаются так, что ногти вонзаются в ладони!
Вставай, Кострома, покажем этим блядям, как бьются настоящие босяки, настоящие люди! Видишь, в их глазах, нет, не страх, а смятение, не может нормальный человек три-четыре-пять и более раз биться с более сильным и многочисленным противником.... А значит, мы с тобою психи, Кострома, придурки и пусть по очереди они спят, караулят свои поганые жизни! И пусть боятся всего, даже сесть за стол спиною к нам! Идем, Кострома, идем!..
Я успеваю ударить один раз, очень и очень редко два, и не всегда мой удар достигает цели. Это не главное, здесь, в этой битве! Это не драка, а поединок.
Hаш сильный дух и неизмеримая ненависть и злоба к этим блядям против их беспредела и страха от грядущего возмездия! Держи тварь, в рыло! А сегодня достал!.. А, а, а... Валяюсь на полу, рядом Кострома, пинают куда попадя, боли почти не чувствуется, только злоба, окрик Шила:
- Кончай, хватит с них, ну, брось, Орел, хватит! Hа следующий раз оставим, - объясняет свое заступничество Шило, а мы, тяжело поднимаясь, бредем смывать боевую раскраску и зализывать свои раны.
Ау, Кострома, если ты читаешь эти строки, если тебя не убили дубаки или беспредельщики в тюрьмах, не заморили голодом и холодом по ШИЗО и ПКТ кумовья, если не зарезали тебя по беспределу, если не помер ты от туберкулеза, желтухи, дизентерии (так распространенные в советских тюрьмах), то ты должен помнить:
как шли мы на битву, как гладиаторы, как герои эпоса, как богатыри былинные, как пираты... Только очень много 'если'.
Мы шли драться за свободу дышать, за свободу ходить свободно хотя бы в малом пространстве камеры, за свободу быть свободным! Восторг и злоба переполняли нас, мои клеша развеваются, я чувствовал себя вольным пиратом, ты не отставал от меня, я от тебя! Ты помнишь, Кострома?!
Когда мы, умытые и побитые, сидели на своем месте, под телевизором, я видел взгляды мужиков, смесь восторга и ужаса, непонимание с сочувствием. Я уверен, уйдя в другие хаты, на зоны, в мелких подробностях, приукрашивая и привирая, рассказывали они о наших битвах, о наших боях. Так рождаются легенды о могучих богатырях в устном творчестве диких народов, не имеющих письменности. О великих воинах, стойко вынесших все невзгоды и победивших! Так рождаются легенды!
