Я невыносимо страдала. Упав грудью на подоконник и вперив глаза в серый сумрак майской ночи, я шептала, как безумная:
— Прости меня, Сергей, прости! Даю тебе слово, что ничего подобного не повторится между нами. Я буду благоразумной и доброй, буду достойной твоей любви. Я дождусь твоего возвращения, встречу тебя и скажу тебе это! Скажу, как опять жестоко неправа была я с тобой. Простишь ли ты меня, Сергей, дорогой мой?
Как-то, сама того не замечая, я уснула тут же у окна, со склоненною на подоконник головою.
Не знаю долго ли пролежала я так без всяких сновидений, в неудобной позе, с отекшими руками.
Прикосновение чего-то легкого к моему плечу разбудило меня. В первую минуту я ничего не поняла, где я, наконец, что со мною.
Передо мною в утреннем рассвете вырисовалось чье-то бледное, как смерть, испуганное и взволнованное лицо.
И тут же словно тупым коротким ударом ударило меня по сердцу.
— Игнатий Николаевич, что с вами?
Дрожащие губы Игнаши пролепетали чуть слышно.
— Несчастье… Наталья Николаевна… лошадь понесла вашего мужа… сбросила и он расшибся… там лежит у реки… Не знаю жив ли…
И Игнатий зарыдал, как ребенок.
Дикий крик, полный отчаяния, вырвался из моей груди.
Я вскочила с кресла. Мои ноги дрожали и подкашивались. Сердце замерло без биения. Голова кружилась.
— Он умер? — схватив за плечи стоявшего у окна Игнатия и тряся их изо всей силы, прошептала я, задыхаясь.
— Не знаю… Ничего не знаю… — прорыдал несчастный, — там… лежит у реки… Я к вам… О, Господи! Несчастье какое…
Я глухо вскрикнула и, быстро соскочив с подоконника, кинулась в сад бегом от окна, не слыша и не понимая, что кричал мне вслед Игнатий.
Я бежала долго-долго, потеряв представление о времени и расстоянии; мои ноги вязли в рыхлой от весенней влаги почве, но я не чувствовала усталости.
Далеко за мною осталось «Довольное», слободка и сосновая роща, а я все бежала и бежала, не останавливаясь ни на минуту. Где-то невдалеке блеснула светлая полоска реки… Она точно манила меня своей сверкающей на солнце зеркальной поверхностью. С быстротою птицы достигла я ее и бежала теперь вдоль ее берега, скользкого и топкого, чуть зеленевшего первой травою, рискуя ежеминутно сорваться и полететь в студеную, свежую воду.
Страшный шум в голове мешал сосредоточиться мыслям, сердце стучало так, что я чувствовала боль от его сильного, точно удары молотом, выстукивания. Во рту был какой-то прогорклый вкус, какой бывает при болезни, а в груди накипала какая-то жгучая, клокочущая огромная пена, преграждая мне дыхание, надавливая горло… Ноги подкашивались… Вот-вот, казалось мне, я упаду, обессиленная, измученная до последней степени. Но все-таки бежала, подхлестываемая непонятной силой, уносившей меня все вперед и вперед…
Вдруг я увидела что-то темнеющее невдалеке на берегу реки…
— Сергей… неподвижен… Он мертвый!.. — вихрем пронеслось в моих мыслях.
И жгучая почти физически ощущаемая боль отчаяния пронизала, словно калеными иглами, все мое существо… Какой-то черный, липкий, грязный поток нахлынул, подхватил и завертел меня… Голова закружилась… Я оступилась… Ноги соскользнули с берега и я, без чувства, без мысли, без стона, упала, потеряв равновесие, вниз, в холодные, с плеском расступившиеся подо мною воды реки…
Ночь, глубокая, беспросветная поглотила меня… Я не чувствовала ни ужаса, ни боли… Мысль отказывалась служить… Даже инстинкты страха перед смертью молчали… Молчало все…
Сколько это длилось — не помню…
Я открыла глаза от нестерпимой боли… Какие-то страшные тиски болезненно сдавили мне грудь… Кругом меня толпились люди; они кричали что-то и качали мое распластанное, обессиленное тело, поминутно встряхивая его как вещь. Это трясение и вызвало адски мучительную боль в груди и внутренностях. Лица моих мучителей были сосредоточены и суровы. Впрочем, они напоминали мне скорее не людей, а морских чудовищ с мокрыми волосами, со впутанными в них илом и водорослями, и в прилипших к телу одеждах. Мучительный холод пронизал меня всю насквозь. Что-то сильнее и сильнее надавливало грудь. Дыхание сперлось. Мне казалось — смерть приблизилась и встала у моего изголовья…
И вдруг теплая волна, окрашенная кровью, хлынула из моего горла. Я потеряла сознание…
Ночь продолжалась… Но я не слышала больше ни шума, ни криков, не видела страшных чудовищ, раскачивавших мое тело, с суровыми сосредоточенными лицами. Напротив, чье-то незнакомое и доброе старческое лицо склонилось к моему изголовью…
Это лицо я видела где-то… кажется, на вратах алтаря той церкви, где нас венчали с Сергеем. Но лицо этого седого, похожего на евангелиста человека, казалось мне чудно-знакомым и странно-дорогим. И, когда это лицо склонялось ко мне, мне хотелось бесконечно продлить присутствие незнакомого существа как можно дольше у моей постели. Он клал мне на голову большую сухую и теплую руку, и ночь в моей душе прояснялась при одном этом прикосновении и заменялась днем… Потом еще более знакомые черты, добродушные и милые, представали передо мною, их я узнала сразу — это была няня.
Я окончательно пришла в себя, наконец, чудесным летним утром, открыла глаза и сознательно-ясно обвела ими комнату. Из груди двух людей вырвался один общий вздох облегчения. Я посмотрела в их сторону. Они оба — и няня, и мой чудесный седовласый старик — бросились ко мне, и в глазах их я увидела такое яркое, такое бесконечное счастье, что мне самой стало радостно и хорошо на душе.
— Слава Богу, вы здоровы! — произнес радостно-умиленный голос незнакомца.
— Кто вы? — не сводя с него взгляда, спросила я.
— Тот, кто желает вам от всего сердца всего хорошего, — с чарующей улыбкой шепотом произнес он.
— Не говорите, я все равно знаю! — тоже почему-то шепотом произнесла я, — вы посланник неба, не правда ли? И должны знать, у вас ли, в раю мой муж?
Он тревожно взглянул мне в лицо.
Он, должно быть, боялся, что я брежу опять, но мое лицо выражало столько сознательной радости, столько счастливого покоя, какой только может быть у труднобольного, впервые почувствовавшего заметное облегчение…
— Мой муж у вас? — повторила я.
— Успокойтесь, ему лучше, он поправляется.
— Так, значит, он жив?!
— Жив, крохотка, наш Сереженька… — поторопилась ответить няня.
От счастья я снова лишилась чувств…
С этого дня я стала быстро поправляться.
Чудесный старик оказался доктором Львом Ивановичем Сурским, выписанным из Курска в тот же день, когда меня, бесчувственную, полумертвую, вытащили из реки слободские крестьяне. Я пролежала, оказывается, две недели от сильного нервного потрясения… Но он собственными руками вырвал меня из цепких рук смерти, едва выпустивших захваченную было уже ими добычу. Зато между мною и доктором образовалась какая-то тесная духовная связь. К нам еще примкнула няня, выходившая меня собственными руками, как только может выходить мать своего больного ребенка. Вся жизнь нас троих сосредоточилась здесь, в этой светлой комнатке, с веселенькими обоями, пропитанной чуть заметным ароматичным куревом, заглушавшим неизбежный запах лекарства.
Теперь все мои мысли сводились к одной: как можно скорее выздороветь, чтобы ухаживать за выздоравливающим мужем.
Оказывается, он, сброшенный в ту роковую ночь неожиданно взбесившейся лошадью, отделался глубоким обмороком, принятым Игнашей за смерть, и сильным вывихом ноги, ради которого и был прикован к постели. Я искренне верила тому, что это было возмездием мне за все дурные побуждения и склонила голову перед этим справедливым наказанием меня судьбой.
Доктор Лев Иванович принял на себя роль посредника между нами и переносил от меня к моему Сергею и обратно поклоны и те неуловимо заботливые добрые пожелания, которыми могут обмениваться близкие любящие друг друга люди.
Наконец я встала с постели.
Встал единовременно со мной и Сергей.
— Вам можно нынче повидаться с супругом. Вы уже достаточно оправились для этого, — сказал мне как-то Лев Иванович, когда я уже начинала бродить по комнате, то и дело присаживаясь к окну и вдыхая теплый майский воздух.
— Боже мой! Но только не здесь! Позовите его в сад, в липовую аллею, я сейчас же приду туда… Здесь страшно пахнет лекарством, а мне хочется увидеть его после такой долгой разлуки при более праздничной обстановке.
Он пожал мне руку и пошел исполнить мое поручение.
Оставшись одна, я подошла к зеркалу поправить волосы. Я исхудала во время болезни, но это шло ко мне. Глаза блестели ярче, кожа на лице стала бледнее и прозрачнее… Какая-то неуловимая печать легла на лоб и давала новое освещение всему лицу, ставшему осмысленнее, серьезнее и значительнее.
