Впрочем, эрудиция иногда жестоко обманывает, а действительность разочаровывает. Так у меня с Неаполем получилось.
Придется снова опереться на авторитет Карела Чапека. Он писал: "Да будет сказано по совести: красоты Неаполя до некоторой степени надувательство. Неаполь красив, если только смотреть на него издали...Кажется, подлинная стихия неаполитанцев - что-нибудь продавать..."
С двадцатых годов нашего века, когда писались эти строки, мало что здесь изменилось принципиально. И когда я себе открывал Неаполь, вид издали был великолепный: синяя вода, над рыжеватой дымкой - тоже синяя, парящая в небе двуглавая вершина Везувия, а вместо знаменитого, божественного Капри бежевые стойкие тучи на горизонте. И моя напичканная кино-литературной эрудицией память услужливо подсовывала вперемежку: неаполитанского короля Мюрата, тенора Джильи с песнями "Пой мне" и "Вернись в Сорренто", очаровательную Вивиан Ли в роли Эммы Гамильтон и мужественного одноглазого сэра Горацио Нельсона в исполнении Лоуренса Оливье. Сразу еще вспомнилось пышное надгробье адмирала в лондонском соборе. А где могила леди Гамильтон?
Ладно, хватит искать могилы. Через 50 лет после Чапека я побывал впервые в Неаполе, и уже не было в нем извозчиков и бродячих коз на улицах, зато в газетах писали, что вода Неаполитанского залива - самая грязная из всех италийских вод. И в телевизоре показали победителя традиционного заплыва Капри - Неаполь, могучего, толстого, с модными висячими усами. Он был югослав, и немного удалось разобрать, когда усач давал интервью: оказалось, что самое трудное для него было нюхать и глотать воду на пути марафона.
Обонять неаполитанские базары тоже нелегко. Однако кое-что там приобретаешь и для души. Я, например, впервые увидел, как разделывают лягушек, прежде чем сварить их в ржавом ведре. И даже запечатлел эту операцию на пленку. Попозже убедился, что совершил неумеренно отважный поступок, когда вытащил на рынке фотоаппарат. Нашей библиотекарше (есть такая должность на учебных судах - библиотекарь-киномеханик) повезло меньше: когда она сунула в сумочку "ФЭД", подошел к ней молодой неаполитанец в белых штанах и зацапал сумочку со всем содержимым. И убегал он не шибко, а толпа расступалась перед ним и смыкалась перед Аллой.
Даже слегка знакомые с географией люди знают, что Италия тянется с севера на юг длинным узким сапогом. Мне довелось побывать в вершине его голенища (Генуя, Венеция, Равенна), в середине (Флоренция, Ливорно, Пиза, Рим), поближе к ступне (Неаполь) и там, где на сапоге должны укрепляться шпоры (Бриндизи). Так вот, северные итальянцы весьма неодобрительно отзываются о живущих южнее линии, где сапог сужается и переходит к носку и каблуку. Они говорят, что ту часть страны населяют не настоящие итальянцы, а разная смесь, предпочитающая не укреплять экономику страны, а торговать и воровать. Не знаю, не берусь судить, пусть уж сами разбираются.
Но вернусь еще в Рим. Каждый находит в великих и вечных местах то, что ему ближе, что тревожит его генную память. Если это так, то мои предки были когда-то неравнодушны к кошкам. На Колизее меня мало взволновал крест, воздвигнутый по указке дуче в 1926 году в честь первых христиан, которых тут травили львами и жгли огнем. Христиане потом взяли свое и добросовестно сжигали на кострах и закапывали в землю еретиков-язычников. А вот колизейские кошки остались здесь со времен первых императоров. Одна такая вылезла из подземелья, когда я присел отдохнуть на двадцативековый камешек, и, честное слово, ничего в ней не было современного: дикие, полыхающие античным огнем глаза, тонкие и высокие ноги, очень короткая и жесткая шерсть... Но и сам Колизей хорош, - конструктивное совершенство, сочетание компактности и просторности вызвали во мне восхищение мастерством его строителей, хотя я сразу и вздрогнул, представив, сколько крови живых существ впитала земля под ним...
Прощались мы с Римом не ранним уже вечером, билеты достали на поезд, идущий в Сиракузы на Сицилии. Очень этот поезд мне напомнил наш знаменитый послевоенный "пятьсот веселый". В вагонах - чернявые галдящие сицилийцы, шум, гам, и даже гармошка играла. И места себе мы с трудом отыскали.
Два часа дороги до Неаполя - чередование темноты и огней за окнами, тонкие нити дождя на стеклах.И опять, как у меня бывает в разных исторических местах, - ощущение нереальности, киношности, будто смотришь на себя со стороны.
Нам повезло. Если бы мы приехали в Рим через сутки, пришлось бы там загорать неопределенное время, а теплоходу нашему ждать, пока нас отпустят. Потому что через сутки на римских улицах пролилась кровь: украли Альдо Моро, убили пятерых его охранников. Сразу же столица была закрыта для въезда и выезда - власти искали террористов. То, что нас ожидало в Риме, мы увидели вечером по телевизору: заставы на дорогах, обыски автомашин, хмурые карабинеры держат палец на спусковом крючке автомата. Показали допрос очевидцев похищения: швейцар отеля - дрожит, напуган до онемения, красивая девушка - кокетливо улыбается в объектив всей стране. И кадры полугодичной давности: боевики из "красных бригад", бородатые юнцы с исступленными лицами прочно и надежно обманутых. Чрезвычайное заседание парламента: истошные крики правых и призывы к "форсо политика" - к политике силы.
В тот день, часов с одиннадцати, улицы Неаполя забурлили. С нестерпимым воем неслись полицейские машины, навстречу им валили гудящие плотные толпы людей, над головами - плакаты и транспаранты, много одинаковых надписей: "Контро-россо!" Я это перевел для себя, как "Бей красных!" - и скомандовал ребятам: "Айда скорей домой!" Разобраться, что тут к чему, казалось невозможным.
Вернувшись на судно, я пошел сдавать пропуска дежурившему в нашем салоне полицейскому. Был он мрачен, и когда я попробовал расспросить его, в чем дело, страж порядка отвернулся. Потом вдруг изобразил руками, будто строчит из автомата: "Тутто коммунисто-та-та-та!"
Вот и конкретный результат подвигов "красных бригад": надо, как пояснил мне полицейский, стрелять всех коммунистов. Поддержка с правого фланга обеспечена. И вспомнилась мне встреча пятигодичной давности - тоже здесь, в Неаполе.
Тогда в итальянских табачных лавочках продавались такие жевательные резинки в виде разных сигарет - "Кэмел", "Мальборо" и пр. В некоторых, так сказать, премиальных пачках одна из сигарет заменена на изящную шариковую ручку со свистулькой. Я один на судне умел беспроигрышно определять сюрпризные пачки, а секрет этот мне открыл симпатичный равеннский продавец-старичок. "Только для тебя!" - так я перевел себе его быструю речь. Оберегая монополию, я секрета не разглашал, но зато около меня вечно толкались желающие выиграть ручку-свистульку.
В тот летний день меня потащили в город ребята из экипажа. Зашли они в магазинчик, а я - в соседнюю табачную лавку. За прилавком сидел смуглый крепкий красавец. Я ему про жевательные сигареты, а он вдруг спрашивает: "Греко? Португезо?" Я гордо отвечаю: "Нон! Советико!" Тогда красавец прищурился, полез под прилавок и вытащил увесистую отполированную дубинку красного дерева. "Вот, для тебя и твоих товарищей!" - не переставая ухмыляться, предложил он. "Ты фашист?" - спросил я, и он кивнул. На этом я прекратил переговоры и вышел, стараясь соблюдать достоинство.
Конечно, неаполитанский табачник тоже шагал про улицам Неаполя в день похищения Моро, и дубинку не забыл захватить, но хочется надеяться, что морду все же набили ему.
А с Данте я познакомился много раньше. Застряли мы в Равенне, в город с территории завода, где грузили какую-то вонючую химию, ездили по каналу на своем вельботе. Высадят нас утром и забирают в 16 часов, когда уже февральские сумерки надвигаются. Увлекательно, хоть и голодновато: деньжат на питание нам, конечно, не хватало.
...До вельбота оставался еще час, и мы зашли в кафе у причала, хоть кока-колы попить. Сидим в уголку, тянем "коку" и мечтаем о прошедшем обеде и грядущем ужине. У стойки худощавый дядя, все на нас поглядывает. Потом подходит и спрашивает: "Из Москвы?" По-русски, между прочим. Когда за рубежом заговаривают по-нашенски, срабатывает наша врожденная бдительность. Поэтому я ему отвечаю холодно и сухо, что мы приплыли в итальянский порт Равенна из советского порта Ленинград. А он еще больше радуется, кивает головой: "В Ленинграде тоже был!" И подмигивает. Мне уже стало тревожно, а он руку сует и называет себя: "Данте!" Поскольку я час назад водил ребят к месту захоронения величайшего поэта, машинально спрашиваю: "Алигьери?" Он грохнул, назвал другую фамилию и объяснил, что недавно вернулся из СССР, куда ездил по приглашению наших журналистов, а сам работает в миланской газете и сейчас едет домой в город Римини (тот самый, где жила красавица Франческа). Далее мы с ним изъяснялись на смешанном итало-англо-русском наречии, но получалось довольно сносно. Привожу его высказывания, как они мне запомнились.
