через час капитан Лебядкин втащил в свой кабинет старого еврея и усадил его перед собой на стул.
– Ну, жид, рассказывай по-хорошему, ты у меня все равно расколешься, – гаркнул капитан и для убедительности треснул старика по уху так, что тот упал со стула.
– Что мне-таки говорить? Я старый сапожник, меня все знают. Я вернулся с барахоловки, и тут ви, говорите, поехали с нами, вот ми и приехали.
– Не строй дурочку, жидовская морда! Что ты делал на базаре?
– Моя жена захотела есть, а у нас в доме нет ни крошки, вот я и взял старый сапог, срезал с него голенище и пошел продавать, чтобы уже купить что-нибудь поесть, но голенище никто не купил, и я только зря мерз на морозе целых пять часов. Моя старуха не дает мне покоя, мне очень плохо, а тут еще ви.
– А, ты грубить, собака! – заревел Лебядкин и изо всех сил ударил старика в живот. Тот распластался на полу.
Капитан Лебядкин сел за стол и начал писать протокол. Еврей застонал и попытался подняться. Он слышал, как уже дважды капитан спросил его фамилию, старик силился ответить, но у него никак не получалось, внутри все сдавило, он глотал воздух, но выдохнуть не мог.
– Встать! – скомандовал Лебядкин. – Как твоя фамилия?
Опираясь на стул еврей с трудом встал и прохрипел:
– Сталин.
– Что?! – не понял Лебядкин.
– Моя фамилия Сталин, – повторил тот.
– Жидовское отродье, иуда, морамой, ты над кем вздумал издеваться?
Лебядкин с благоговением посмотрел на портрет Сталина. Вождь сурово глядел не только на этого старого грязного еврея, но и на него, на Лебядкина.
Капитан побагровел, схватил увесистую мраморную пепельницу и, подбежав к старику, что было силы ударил в скулу. Тот упал, издав протяжный жалобный крик. Из его рта вылетела вставная челюсть, ударилась об угол стола и раскололась, рассыпавшись по всей комнате.
Капитан был оскорблен до глубины души: какой-то жид пархатый позволяет себе издеваться над самым святым – его вождем. Он лупцевал лежавшего без движения еврея, пока не выдохся.
Все это время Иосиф Виссарионович Сталин взирал на Лебядкина с отцовской нежностью. Прищур его глаз излучал солнечный свет и тепло.
Изрядно подуставший, но довольный собой Лебядкин развалился в кресле.
– Плохо будет, ой как плохо будет, – бормотал старик.
– Наглая морда, ты что, мне угрожаешь? Да я тебя к стенке! Но прежде я из тебя всю душу вытрясу, изуродую гада!
– Не надо, не надо! – зашамкал старик. – Я скажу все, что ви хотите. Вот мои документы, там-таки написано, что я действительно Сталин. И не надо меня больше так сильно бить.
Дрожащей рукой он положил на стол капитана паспорт. Тот раскрыл его и прочитал: «ВИССАРИОН ИУДОВИЧ СТАЛИН».
– Почему, – выдавил он из себя, – почему Сталин?
– Потому что отец мой был Сталин, и отец отца тоже был Сталин.
Лебядкин вынул из стола лупу и тщательно изучил печать, фотографию, четко выведенные шесть до боли знакомых букв – СТАЛИН.
В глазах у него помутилось, голова стала тяжелеть.
«А что, если…», – с ужасом подумал он и судорожно начал вспоминать биографию вождя.
Ведь должен помнить, ведь еще в прошлом году в политуправлении на партконференции говорили о «ярких страницах биографии кормчего».
И Лебядкин вспомнил, что отец И.В. Сталина был сапожником.
Голова закружилась, виски сдавило словно тисками, он обмяк и безвольно распластался в кресле.
– Что? – услышал он. – Что с вами? Вам плохо? Дать вам воды?
– Нет-нет, ничего не надо.
Капитан Лебядкин собрался, встал и вытянулся по стойке смирно.
Вождь с негодованием смотрел на него с портрета.
– Товарищ Сталин, – дрожащим голосом заговорил Лебядкин, обращаясь к старику, – товарищ Сталин, простите меня, вышло досадное недоразумение, вы оклеветаны. По отношению к клеветнику я приму самые строгие меры. Товарищ Сталин, простите, простите меня, – зарыдал Лебядкин и грохнулся на колени перед изумленным евреем. Его плечи судорожно вздрагивали, а по лицу текли крупные, как у лошади, слезы.
– Ну да ничего, я-таки привык, – зашамкал старик. – Помнится, в шестнадцатом году черносотенцы выбили мои собственные зубы, ой как плохо было, теперь вот и эти поломались.
Он начал было собирать осколки разбитой челюсти, но Лебядкин распластался на полу и сгреб все в свои большие ладони.
– Товарищ Сталин, я это исправлю, я найду вам лучшего протезиста, только не надо это… сыну…
Но он не договорил, рыдания сдавили ему горло…
Дежурный вывел старика из кабинета и отправил его на машине к лучшему стоматологу маленького сибирского городка Плутовецка.
В кабинете начальника НКВД Лебядкина раздался выстрел. Вбежавший в комнату дежурный увидел капитана, сидевшего в кресле с размозженным черепом, а на столе лежала записка: «Товарищ Сталин, я не виноват, я поддался на провокацию изменников родины и врагов народа».
А с портрета на эту картину, лукаво прищурив глаза, смотрел вождь.
***
Преподаватель похвалил Валерин рассказ, сказал, что он вполне пригоден для постановки небольшой, но завершенной по своему замыслу сцены, и даже дал почитать рукопись приятелю — преподавателю литературы.
– Так это же Чонкин Войновича.
– Того самого? — побелев от ужаса, прошептал преподаватель.
– Того самого.
При других обстоятельствах он поставил бы наглому студенту двойку за плагиат и порекомендовал не заигрываться с запрещенной литературой, но теперь, когда об этом знал третий, ситуация была щекотливой. А вдруг коллега сообщит «куда надо», и тогда его обвинят в укрывательстве, а то и в сопричастности к распространению антисоветчины.
Преподаватель не стал мудрствовать лукаво и отнес рукопись студента в районный отдел КГБ.
Вскоре Валерия вызвали. По иронии судьбы его допрашивал капитан.
– Где ты взял запрещенную литературу? – без обиняков начал тот.
– Какую литературу? – с искренним недоумением спросил Валера.
– Да, научили на свою голову, ведь ни одна мышца на лице не дрогнула, взгляд как у невинного теленка, – саркастически заметил капитан. – Ну да ничего, я таких быков обламывал, что ты и представить себе не можешь.
Чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он схватил парня за ухо и скрутил его так, что в глазах у того потемнело и все вокруг поплыло. Боль была нестерпимая. Валерий потерялся в пространстве и ничего не соображал. При этом он совершенно не понимал, чего от него хотят.
– Ну что, вспомнил? — ласково, почти по-отечески, спросил капитан.
– Я правда не понимаю, о чем вы говорите, – расплакался Валера.
Здесь, в кабинете капитана КГБ, ему было страшно. Он знал, что отсюда невиновными не выходят, и раз его обвиняют в приобретении, хранении или чтении запрещенной литературы, значит, она уже лежит в его комнате. Только зачем, кому он помешал? О событиях в Чехословакии, вот уже несколько лет горячо обсуждаемых в студенческой среде, ни с кем не говорил, это его не волновало. Да если бы и волновало, он, как любил говорить старшина, умеет держать язык за зубами.
– Ты начинаешь меня злить. Это твое, это ты писал? – капитан сунул ему в лицо раскрытую тетрадь,
