знания приемов хорошим игроком не станешь, но все-таки на одних приемах далеко не уйдешь, ведь любой известный прием не твоя личная находка.
Что такое тактический прием?
Это как протоптанная в зарослях тропка – путь, конечно, срежешь, но ходить по ней может кто угодно, хоть ты, хоть твой соперник. Другими словами, если ты вышел на бой с ружьем, а противник безоружный, ты прикончишь его в два счета. Но что, если у вас обоих одинаковое оружие и боеприпасы? Ты заложил мину, а он нашел ее миноискателем, ты послал самолет, а он получил сигнал с радаров и отправил перехватчика. Тогда исход сражения решает особое тайное средство. Секретное шахматное оружие.
Залеский играл с Чжэнем потому, что тот владел тем самым секретным оружием: ты ниоткуда не ждешь подвоха, а он вдруг раз – и ходит как-то необычно, чудно́, мудрено, словно, пока ты шагал по земле, он успел незаметно прорыть под землей туннель, обхитрил тебя, наставил ловушек. Но Чжэнь был начинающим игроком, ему не хватало опыта и знания приемов, поэтому его можно было сразить и «обычным ружьем». Иначе говоря, оттого, что он плохо разбирался в стандартных приемах, в руках соперника они тоже стали секретным оружием. Каждый такой прием, тропа исхоженная, проверенная, надежная, вела к цели быстрее, чем свежие извилистые тропинки Чжэня, так что в конце концов он неизбежно терпел поражение.
Залеский мне сам сказал: Чжэнь проигрывал не по глупости, а по неопытности, от незнания техники. Я, говорил Залеский, играю с четырех лет, опыта накопил много, любой прием знаю как свои пять пальцев, само собой, Цзиньчжэню трудно у меня выиграть. В моем окружении, мол, нет никого, кто смог бы победить меня в шахматах, можно без всякого преувеличения сказать, что я шахматный гений; добавьте к этому технику, за долгие годы отточенную почти до совершенства, – без многолетних упорных тренировок Цзиньчжэню меня ни за что не одолеть. Но когда я с ним состязаюсь, у меня часто захватывает дух от чувства неведомой опасности, мне это нравится, поэтому я сажусь с ним играть.
Вот так-то.
Играть.
Играть!
За игрой в шахматы Чжэнь с Залеским сдружились, их отношения очень скоро стали теплее, чем обычно у преподавателей и студентов, они нередко ходили вместе гулять, обедать. Чжэнь все меньше времени проводил дома. Раньше на школьных каникулах он вечно сидел в четырех стенах, мама насилу вытаскивала его на свежий воздух. Но той зимой Чжэнь дома не засиживался – мы думали, он, как всегда, играет с Залеским в шахматы, но оказалось, мы не угадали. Они не играли в шахматы, они придумывали шахматы!
Кто бы мог подумать: они изобрели собственную игру! Чжэнь называл ее «математическими шахматами». Потом-то я не раз видела их за этой странной игрой; шахматная доска была размером с письменный стол, на доске два лагеря, в каждом лагере по два вида клеток, одни – обычные квадратные, другие – с диагональными линиями, как в иероглифе 米. Вместо шахматных фигур были игральные кости мацзяна, их делили на четыре части, по две на каждого игрока, отдельно для двух видов клеток. Причем если в квадратных клетках за каждой костяшкой было закреплено свое место, как в китайских шахматах, то клетки с диагональными линиями заполнялись произвольно, вот только заполнял их не ты, а твой соперник. Он расставлял костяшки с учетом своей стратегии, то есть сперва они работали на него и только после начала партии поступали в твое распоряжение, и твоей задачей было передвинуть их так, чтобы добиться на доске преимущества, превратить врага в союзника, чем раньше, тем лучше.
Одна и та же костяшка могла переходить с одного вида клеток на другой, и чем свободнее ты мог перемещать костяшки, тем выше становились твои шансы на победу, но достичь этого было трудно, приходилось тщательно продумывать каждый ход. Как только костяшка оказывалась на поле другого вида, правила ее хода и атаки менялись. Самое большое различие заключалось в том, что в квадратах костяшки не могли ходить наискосок и перескакивать через поля, а в клетках с диагональными линиями могли. Главной особенностью новых шахмат было то, что ты не только боролся с соперником, но и наводил порядок в собственных войсках, пытался как можно скорее превратить врага в союзника и добиться свободного перемещения костяшек между полями. А значит, ты играл не только с соперником, но и с самим собой, вот и выходило, что на шахматном поле одновременно шло три схватки: каждого игрока с собственным лагерем и общая битва двух сторон.
Как видите, игра была сложная, диковинная: мы с вами сражаемся, только я командую вашими солдатами, а вы – моими, уж до чего непростое, абсурдное положение, и эта абсурдность только еще больше запутывает дело. Обычному человеку такая игра не по зубам; Залеский заявлял, что она рассчитана на математиков, потому и зовется «математическими шахматами». Как-то раз Залеский похвастался, мол, эти шахматы – продукт чистой математики, подобной четкой структурой, труднопостижимостью, отточенностью, вариативностью обладает, пожалуй, лишь человеческий мозг, поэтому изобретение математических шахмат и игра в них – огромный интеллектуальный вызов.
Эти слова напомнили мне о научных изысканиях Залеского – изучении структуры человеческого мозга. Я тут же насторожилась. Что, думаю, если математические шахматы – часть его исследований? И Чжэнь для него – подопытный кролик, а игра – лишь прикрытие? Я пристала к Чжэню с вопросами: расскажи, говорю, для чего вы эту игру придумали, как все происходило.
Придумали, потому что нам обоим хотелось играть, ответил Чжэнь. Но Залеский, слишком сильный соперник, не оставлял Чжэню ни шанса на победу, а от проигрышей тот падал духом и в конце концов потерял всякое желание состязаться. Тогда эти двое задумали изобрести новую игру, чтобы оба могли начать с нуля, чтобы партии были чистой борьбой разумов и победа в них не зависела от знания надежных приемов и техник. По словам Чжэня, сам он главным образом проектировал шахматную доску; правила игры в основном сочинял Залеский. Свой вклад в создание шахмат Чжэнь оценивал в десять процентов. Если игра и вправду была частью научных исследований, этот вклад – отнюдь немалый! – никак нельзя было округлять, сбрасывать со счетов. Но когда я завела речь о работе Залеского, о том, что он изучает человеческий мозг, Чжэнь сказал, что ничего об этом не знает. И вообще – вряд ли это правда.
Почему, спрашиваю, не веришь?
Он, говорит, никогда мне о таком не рассказывал.
Странно, думаю.
Раньше, бывало,
