Прошла минута в молчании.
— А может, это по степи гуляет купец, что тут похоронен, — сказал Дымов.
Все покосились на крест, переглянулись и вдруг засмеялись; стало стыдно за свой страх.
— Зачем ему гулять? — сказал Пантелей. — Это только те по ночам ходят, кого земля не принимает. А купцы ничего… Купцы мученический венец приняли…
Но вот послышались шаги. Кто-то торопливо шёл.
— Что-то несёт, — сказал Вася.
Стало слышно, как под ногами шедшего шуршала трава и потрескивал бурьян, но за светом костра никого не было видно. Наконец раздались шаги вблизи, кто-то кашлянул; мигавший свет точно расступился, с глаз спала завеса и подводчики вдруг увидели перед собой человека.
Огонь ли так мелькнул, или оттого, что всем хотелось разглядеть прежде всего лицо этого человека, но только странно так вышло, что все при первом взгляде на него увидели прежде всего не лицо, не одежду, а улыбку. Эта была улыбка необыкновенно добрая, широкая и мягкая, как у разбуженного ребёнка, одна из тех заразительных улыбок, на которые трудно не ответить тоже улыбкой. Незнакомец, когда его разглядели, оказался человеком лет тридцати, некрасивым собой и ничем не замечательным. Это был высокий хохол, длинноносый, длиннорукий и длинноногий; вообще всё у него казалось длинным и только одна шея была так коротка, что делала его сутуловатым.
Одет он был в чистую белую рубаху с шитым воротом, в белые шаровары и новые сапоги и в сравнении с подводчиками казался щёголем. В руках он держал что-то большое, белое и на первый взгляд странное, а из-за его плеча выглядывало дуло ружья, тоже длинное.
Попав из потёмок в световой круг, он остановился, как вкопанный, и с полминуты глядел на подводчиков так, как будто хотел сказать: «Поглядите, какая у меня улыбка!» Потом он шагнул к костру, улыбнулся ещё светлее и сказал:
— Хлеб да соль, братцы!
— Милости просим! — отвечал за всех Пантелей.
Незнакомец положил около костра то, что держал в руках — это была убитая дрохва, — и ещё раз поздоровался.
Все подошли к дрохве и стали осматривать её.
— Важная птица! Чем это ты её? — спросил Дымов.
— Картечью… Дробью не достанешь, не подпустит… Купите, братцы! Я б вам за двугривенный отдал.
— А на что она нам? Она жареная годится, а варёная, небось, жёсткая — не укусишь…
— Эх, досада! Её бы к господам в экономию снесть, те бы полтинник дали, да далече — пятнадцать вёрст!
Неизвестный сел, снял ружьё и положил его возле себя. Он казался сонным, томным, улыбался, щурился от огня и, по-видимому, думал о чём-то очень приятном. Ему дали ложку. Он стал есть.
— Ты кто сам? — спросил его Дымов.
Незнакомец не слышал вопроса; он не ответил и даже не взглянул на Дымова. Вероятно, этот улыбающийся человек не чувствовал и вкуса каши, потому что жевал как-то машинально, лениво, поднося ко рту ложку то очень полную, то совсем пустую. Пьян он не был, но в голове его бродило что-то шальное.
— Я тебя спрашиваю: ты кто? — повторил Дымов.
— Я-то? — встрепенулся неизвестный. — Константин Звонык, из Ровного. Отсюда версты четыре.
И, желая на первых же порах показать, что он не такой мужик, как все, а получше, Константин поспешил добавить:
— Мы пасеку держим и свиней кормим.
— При отце живёшь, али сам?
— Нет, теперь сам живу. Отделился. В этом месяце после Петрова дня оженился. Женатый теперь!.. Нынче восемнадцатый день, как обзаконился.
— Хорошее дело! — сказал Пантелей. — Жена ничего… Это Бог благословил…
— Молодая баба дома спит, а он по степу шатается, — засмеялся Кирюха. — Чудак!
Константин, точно его ущипнули за самое живое место, встрепенулся, засмеялся, вспыхнул…
— Да Господи, нету её дома! — сказал он, быстро вынимая изо рта ложку и оглядывая всех радостно и удивлённо. — Нету! Поехала к матери на два дня! Ей-Богу, она поехала, а я как неженатый…
Константин махнул рукой и покрутил головою; он хотел продолжать думать, но радость, которою светилось лицо его, мешала ему. Он, точно ему неудобно было сидеть, принял другую позу, засмеялся и опять махнул рукой. Совестно было выдавать чужим людям свои приятные мысли, но в то же время неудержимо хотелось поделиться радостью.
— Поехала в Демидово к матери! — сказал он, краснея и перекладывая на другое место ружьё. — Завтра вернётся… Сказала, что к обеду назад будет.
— А тебе скучно? — спросил Дымов.
— Да Господи, а то как же? Без году неделя, как оженился, а она уехала… А? У, да бедовая, накажи меня Бог! Там такая хорошая да славная, такая хохотунья да певунья, что просто чистый порох! При ней голова ходором ходит, а без неё вот словно потерял что, как дурак по степу хожу. С самого обеда хожу, хоть караул кричи.
Константин протёр глаза, посмотрел на огонь и засмеялся.
— Любишь, значит… — сказал Пантелей.
— Там такая хорошая да славная, — повторил Константин, не слушая, — такая хозяйка, умная да разумная, что другой такой из простого звания во всей губернии не сыскать. Уехала… А ведь скучает, я зна-аю! Знаю, сороку! Сказала, что завтра к обеду вернётся… А ведь какая история! — почти крикнул Константин, вдруг беря тоном выше и меняя позу, — теперь любит и скучает, а ведь не хотела за меня выходить!
— Да ты ешь! — сказал Кирюха.
— Не хотела за меня выходить! — продолжал Константин, не слушая. — Три года с ней бился! Увидал я её на ярмарке в Калачике, полюбил до смерти, хоть на шибеницу [18] полезай… Я в Ровном, она в Демидовом, друг от дружки за двадцать пять вёрст, и нет никакой моей возможности. Засылаю к ней сватов, а она: не хочу! Ах ты, сорока! Уж я её и так, и этак, и серёжки, и пряников, и мёду полпуда — не хочу! Вот тут и поди. Оно, ежели рассудить, то какая я ей пара? Она молодая, красивая, с порохом, а я старый, скоро тридцать годов будет, да и красив очень: борода окладистая — гвоздём, лицо чистое — всё в шишках. Где ж мне с
