пулю, а перед выстрелом выплюнуть ее в ствол. Однако испуг от такого выстрела, произведенного с близкого расстояния, и ужас при виде раны, какую свинцовый снаряд мог проделать в груди и голове врага, значительно превышали воздействие даже смертельной, бесшумной стрелы.)
Окруженный безмолвными воинами, Цзян почти торжественно произнес, что желание мастера будет исполнено. Вот,он привел двух оседланных, укрытых меховыми попонами коней для Мерлина и Кокса; Брадшо и Локвуд останутся в городе, будут ожидать возвращения обоих у своих верстаков.
Нет, в лесах возле Цзиньшаньлина, где проходят только болотные тропы пограничных дозоров, для колесного экипажа в сыром весеннем снегу проезжей дороги нет. Поэтому они поедут верхом, семьдесят-восемьдесят миль до гор Яньшань. Изучение Великой стены займет четыре или пять дней, в зависимости от того, как долго и со скольких позиций Кокс пожелает осматривать сие сооружение, уходящее глубоко в прошлое и далеко в грядущее. Остающиеся дома товарищи будут в означенное время по инструкциям Кокса делать шары — сотни шаров всех размеров — из завернутого в вощеную ткань пряного теста и таким образом заготовят на десятилетия вперед горючее для работы часов, показывающих улетающую с дымом жизнь.
Для дальнейших приготовлений времени не было. Кокс ведь сам пожелал собственными глазами увидеть Великого Дракона, чтобы построить автомат по этому образцу. И двор одобрил его план. Так что пора в путь. Сей же час. Ведь чего бы ни просил человек у двора Великого — коль скоро его желание удовлетворяли, оно превращалось в приказ, каковой надлежало исполнить незамедлительно.
Всего часом позже девятеро всадников выехали через Северные ворота Пурпурного города в лабиринт переулков Бэйцзина и дальше в засыпанную глубокими снегами страну. Кокс не обращал внимания на множество взглядов, следивших за их отъездом под прикрытием занавесок и ставен. Он давненько не сидел в седле и изо всех сил старался припомнить щадящую позвоночник и таз позу всадника, которому предстоит ехать верхом несколько дней. Конь снова и снова проваливался в утрамбованные ветром сугробы и с радостью сбросил бы седока, мешающего ему сохранять равновесие. С Мерлином дело обстояло не лучше. Здесь нет дороги? — спросил он Цзяна.
Это и есть дорога, ответил Цзян.
Скользить взглядом по белизне окрестностей, откуда махали снежными флагами трескучие бамбуковые леса, по отлогим грядам холмов и разбросанным тут и там усадьбам и хуторам, езда не позволяла. Гонец, который, ведя в поводу взмыленную запасную лошадь, разминулся с ними, посчитал двух чужаков, окруженных шестью воинами и закутанным штатским, арестантами и поинтересовался их проступком. Хотя Кокс и Мерлин завернулись в меховые шубы и одеяла, а для защиты от свирепого ветра надели кожаные маски, он все равно по росту и неловкой позе признал в них чан бицзи, длинноносых; их не иначе как изловили в запретных землях.
Их проступок? — с ухмылкой переспросил один из лучников. Дурость — вот их единственный проступок. Им охота по глубокому снегу добраться до Великой стены, нет бы сидеть у огня, хлебать суп да пить вино.
Что он говорит? — спросил Мерлин.
Ничего, сказал Цзян, просто поздоровался.
Под вечер они одолели едва ли треть расстояния, отделявшего Запретный город от первого зрелища Стены. Углежог, который рубил зимний лес на заповедном сосновом участке и при виде вооруженных всадников, подъезжавших к нему в густеющих сумерках, безуспешно попытался сбежать, после нескольких успокоительных слов Цзяна нехотя предложил им заночевать в его доме, а сам с семьей из семи человек перебрался на ночь в закопченную кладовую.
Когда тот всадник, что арканом не дал углежогу удрать, расседлал коней и принялся настойчиво угощать бедолагу рисовой водкой из кожаной фляжки, тот, несмотря на пугающие обстоятельства, высоким голосом затянул песню. Однако наутро, после безмолвного прощания, в слезах, подняв руки, рухнул в снег: один из лучников сделал вид, будто собирается умыкнуть хозяйскую дочь-подростка, подхватил девочку, протянувшую ему мешочек с хлебом, к себе в седло и, вздымая тучи снега, поскакал прочь.
Когда немного погодя отряд догнал его, он смеясь отпустил дрожащую, рыдающую девчонку, и она сперва в туфлях, а через несколько шагов в одних чулках побежала домой по сырому глубокому снегу.
Цзян молчал. Кокс тоже попался на грубый розыгрыш воина и прямо воочию видел Абигайл, свою похищенную смертью дочку, поперек седла всадника. Он протестующе закричал, но не знал для своего негодования ни слов, ни угроз, какие были бы понятны похитителю и заставили бы его что-либо прекратить или сделать... и, ну да, невзирая на внезапное, болезненное воспоминание об Абигайл, он был слишком боязлив, слишком слаб, чтобы схлестнуться со злодеем.
Но, черт побери, почему не вмешался Цзян? Почему молча смотрел на все это?
Кто не боится этих воинов, сказал Цзян, тот их не знает.
Великий Дракон явился перед ними к полудню следующего дня, после холодной ночи в палатках, привезенных на двух вьючных лошадях, — внезапно явился средь горных кряжей, скалистых вершин и пиков, средь моря горных лесов, стонущих под снежным бременем, и Кокс заметил чудо лишь после возгласа Мерлина. Они как раз с трудом одолели каменную осыпь и достигли поросшей редкими соснами и тутовником гряды холмов, когда впереди, словно принесенная ветром и повисшая на вершинах гирлянда, возникла Стена императоров с ее зубцами и сигнальными башнями.
Стена отделяла безлюдную, необитаемую горную страну от безлюдной, необитаемой горной страны и прямо-таки в изящной перспективе, становясь все стройнее, все миниатюрнее, уходила в мглистую бесконечность, вместе с горной цепью меняла направление, а затем вновь возвращалась на идеальную линию, прочерченную исчезнувшими зодчими и генералами, и тянула с собою вереницу башен, которые из грозных укреплений уменьшались до неясных точек.
Никто из всадников не подавал знака остановиться, но все они, как по команде, замерли, погрузившись в созерцание бастиона, возведенного в мнимо бездорожной, девственной глуши и в ходе веков ни единого разу не сокрушенного.
Это... — начал Мерлин и тотчас осекся, осознав тщетность попытки описать ощущения, какие всколыхнул в нем этот исполинский монумент посреди тающего, сиротливого зимнего ландшафта. В шепоте и бульканье талой воды запели птицы. Как и этот вал, их голоса, казалось, тоже уводили в беспредельность, словно тысячегласная их песня, то призывная, то оборонительная, то предостерегающая врагов, была звуком и голосом самой Стены и достигала так же далеко, как бегучая череда ее башен и зубцов.
Странно, что после многотрудного перехода с перерывами лишь на две короткие, бессонные ночи остановка на этой горной вершине, безмолвная панорама вдруг показалась им целью путешествия. Солдат пограничной охраны
