Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{03302}

Маркузина... Все родители одинаковы... Нет сомнения, что и она, по уши влюбленная, быть может, надеялась стать вашей женой... Так за это давать такую звонкую пощечину? Дяденька, дяденька! Не вы ли сами добивались этих поползновений на вашу особу? Вы каждый день ездили, обыкновенные гости так часто не ездят. Днем вы удили с нею рыбу, вечерами гуляли в саду, ревниво оберегая ваше tкte-а-tкte... Вы узнали, что она любит вас, и ни на йоту не изменили вашего поведения... Можно было после этого не подозревать в вас добрых намерений? Я был уверен, что вы на ней женитесь! И вы... вы пожаловались, посмеялись! За что? Что она вам сделала? - Не кричите, щуренька, народ смотрит, - сказал я, обходя Павла Ивановича. - Прекратим этот разговор. Это бабий разговор... Скажу вам только три строчки, и будет с вас. Ездил я к Калининым, потому что скучал и интересовался Наденькой... Она очень интересная девица... Может быть, я и женился бы на ней, но, узнав, что вы ранее меня попали в претенденты ее сердца, узнав, что вы к ней неравнодушны, я порешил стушеваться... Жестоко было бы с моей стороны мешать такому хорошему малому, как вы... - Merci за одолжение! Я вас не просил об этой милостивой подачке, и, насколько могу судить теперь по выражению вашего лица, вы говорите сейчас неправду, говорите зря, не вдумываясь в ваши слова... И потом то обстоятельство, что я славный малый, не помешало вам, однако, в одно из последних ваших посещений сделать Наденьке в беседке предложение, от которого не поздоровилось бы славному малому, если бы он на ней женился! - Эге-ге!.. Откуда вам известно об этом предложении, щуренька? Стало быть, ваши дела недурно идут, если вам стали уже поверять такие тайны!.. Но, однако, вы побледнели от злости и чуть ли не собираетесь бить меня... А еще тоже уговаривался быть объективным! Какой вы смешной, щуренька! Ну, бросим эту галиматью... Пойдем на почту... Мы направились к почтовому отделению, которое весело глядело своими тремя окошечками на базарную площадь. Сквозь серый палисадник пестрел цветник нашего приемщика Максима Федоровича, известного в

{03303}

нашем уезде знатока по части устройства клумб, гряд, газонов и проч. Максима Федоровича мы застали за очень приятным занятием... Красный от удовольствия и улыбающийся, он сидел за своим зеленым столом и, как книгу, перелистывал толстую пачку сторублевых бумажек. По-видимому, на расположение его духа мог влиять вид даже чужих денег. - Здравствуйте, Максим Федорыч! - поздоровался я с ним. - Откуда это у вас такая куча денег? - А вот-с, в Санкт-Петербург отправляют! - сладенько улыбнулся приемщик и указал подбородком в угол, где на единственном имевшемся в почтовом отделении стуле сидела темная человеческая фигура... Увидев меня, эта фигура поднялась и подошла ко мне. В ней я узнал моего нового знакомого, моего новоиспеченного врага, которого я так обидел, когда напился у графа... - Мое почтение, - сказал он. - Здравствуйте, Каэтан Казимирович, - ответил я, делая вид, что не вижу протянутой им руки. - Граф здоров? - Слава богу... Скучает только немножко... Вас ждет к себе каждую минуту... На лице Пшехоцкого я прочел желание побеседовать со мною. Откуда могло явиться такое желание после той "свиньи", которой я угостил его в тот вечер, и откуда такая перемена в обращении? - Как много у вас денег! - сказал я, глядя на посылаемые им пачки сторублевок. И словно кто толкнул меня по мозгам! У одной из сторублевок я увидел обожженные края и совершенно сгоревший угол... Это была та самая сторублевка, которую я хотел сжечь на огне Шандора, когда граф отказался взять ее у меня на уплату цыганам, и которую поднял Пшехоцкий, когда я бросил ее на землю. - Лучше я бедному отдам кому-нибудь, - сказал он тогда, - чем отдавать их огню. Каким же "бедным" посылал он ее теперь? - Семь тысяч пятьсот рублей, - протяжно сосчитал Максим Федорыч. - Совершенно верно! Неловко вторгаться в чужие тайны, но ужасно мне хотелось узнать, кому и чьи это деньги посылал в Петербург

{03304}

чернобровый поляк? Деньги эти во всяком случае были не его, графу же некому было посылать их. "Обобрал пьяного графа, - подумал я. - Если графа умеет обирать глухая и глупая Сычиха, то что стоит этому гусю запустить в его карман свою лапу?" - Ах... кстати, и я пошлю деньги, - спохватился Павел Иванович. - Знаете, господа? Даже невероятно! За пятнадцать рублей пять вещей с пересылкой! Зрительная труба, хронометр, календарь и еще что-то... Максим Федорыч, одолжите мне листик бумажки и конверт! Щур послал свои пятнадцать рублей, я получил газеты и письма, и мы вышли из почтовой конторы... Мы направились к церкви. Щуренька шагал за мной, бледный и унылый, как осенний день. Сверх ожидания, его сильно встревожил разговор, в котором он старался показать себя "объективным". В церкви трезвонили. С паперти медленно спускалась густая толпа, которой, казалось, и конца не было. Из толпы высились ветхие хоругви и темный крест, предшествовавшие крестному ходу. Солнце весело играло на ризах духовенства, а образ божьей матери испускал от себя ослепительные лучи... - А вон и наши! - сказал доктор, указывая на наш уездный бомонд, отделившийся от толпы и стоявший в стороне. - Ваши, а не наши, - сказал я. - Это всё равно... Подойдемте к ним... Я подошел к знакомым и стал раскланиваться. Мировой судья Калинин, высокий плечистый человек с седой бородой и выпуклыми рачьими глазами, стоял впереди всех и что-то шептал на ухо своей дочери. Делая вид, что он меня не замечает, он ни одним движением не ответил на мой "общий" поклон, направленный в его сторону. - Прощай же, ангелочек, - проговорил он плачущим голосом, целуя дочь в ее бледный лоб. - Поезжай домой одна, а к вечеру я возвращусь... Визиты мои будут продолжаться очень недолго. Поцеловав дочь еще раз и сладенько улыбнувшись бомонду, он строго нахмурил брови и круто повернулся на одном каблуке к стоявшему позади него мужику с бляхой сотского.

{03305}

- Скоро же, наконец, подадут мне лошадей? - прохрипел он. Сотский вздрогнул и замахал руками. - Беррегись! Толпа, шедшая за крестным ходом, раздвинулась, и лошади мирового с шиком и звоном бубенчиков подкатили к Калинину. Тот сел, величественно поклонился и, тревожа толпу своим "беррегись", скрылся из глаз, не подарив меня ни одним взглядом. - Эдакая величественная свинья, - прошептал я на ухо доктору. - Пойдемте отсюда! - А разве вы не хотите поговорить с Надеждой Николаевной? - спросил Павел Иваныч. - Мне уж пора домой. Некогда. Доктор сердито поглядел на меня, вздохнул и отошел. Я отдал общий поклон и направился к балаганам. Пробираясь сквозь густую толпу, я оглянулся и поглядел на дочь мирового. Она глядела мне вслед и словно пробовала, вынесу я или нет ее чистый, пронизывающий взгляд, полный горькой обиды и упрека. - За что?! - говорили ее глаза. Что-то закопошилось в моей груди, и мне стало больно и стыдно за свое глупое поведение. Мне захотелось вдруг воротиться и всеми силами своей мягкой, не совсем еще испорченной души приласкать и приголубить эту горячо меня любившую, мною обиженную девушку и сказать ей, что виноват не я, а моя проклятая гордость, не дающая мне жить, дышать, ступить шаг. Гордость, глупая, фатовская, полная суетности. Мог ли я, пустой человек, протянуть руку примирения, если я знал и видел, что за каждым моим движением следили глаза уездных кумушек и "старух зловещих"? Пусть лучше они осыплют ее насмешливыми взглядами и улыбками, чем разуверятся в "непреклонности" моего характера и гордости, которые так нравятся во мне глупым женщинам. Говоря ранее с Павлом Иванычем о причинах, заставивших меня внезапно прекратить свои поездки к Калининым, я был неоткровенен и совсем неточен... Я скрыл настоящую причину, скрыл ее потому, что стыдился ее ничтожности... Причина была мелка, как порох... Заключалась она в следующем. Когда я в последнюю

{03306}

мою поездку, отдав кучеру Зорьку, входил в калининский дом, до моих ушей донеслась фраза: - Наденька, где ты? Твой жених приехал! Это говорил ее отец, мировой, не рассчитывая, вероятно, что я могу услышать его. Но я услышал, и самолюбие мое заговорило. "Я жених? - подумал я. - Кто же тебе позволил называть меня женихом? На каком основании?" И словно что оторвалось в моей груди... Гордость забушевала во мне, и я забыл всё, что помнил, едучи к Калининым... Я забыл, что я увлек девушку и сам начал уже увлекаться ею до того, что ни одного вечера не был в состоянии провести без ее общества... Я забыл ее хорошие глаза, которые день и ночь не выходили из моей памяти, ее добрую улыбку, мелодичный голос... Забыл тихие, летние вечера, которые уже никогда не повторятся ни для меня, ни для нее... Всё рухнулось под напором дьявольской гордыни, взбудораженной глупой фразой простака отца... Взбешенный, я воротился из дому, сел на Зорьку и ускакал, давая себе клятву "утереть нос" Калинину, осмелившемуся без моего позволения записать меня в женихи своей дочери... "Кстати же, Вознесенский любит ее... - оправдывал я свой внезапный отъезд, едучи домой. - Он ранее меня начал вертеться около нее и уже считался женихом, когда я с нею познакомился. Не стану ему мешать!" И с тех пор я ни разу не был у Калининых, хотя и бывали минуты, когда я страдал от тоски о Наде и рвалась душа моя, рвалась к возобновлению прошлого... Но весь уезд знал о происшедшем разрыве, знал, что я "удрал от женитьбы..." Не могла же моя гордость сделать уступки! Кто знает? Не скажи Калинин той фразы и не будь я так глупо горд и щепетилен, быть может, мне не понадобилось бы оглядываться, а ей - глядеть на меня такими глазами... Но пусть лучше такие глаза, пусть лучше это чувство обиды и упрек, чем то, что я увидел в этих глазах несколько месяцев спустя после встречи у теневской церкви! Горе, светившееся теперь в глубине этих черных глаз, было только началом того страшного несчастья, которое, как внезапно налетевший поезд, стерло с лица земли эту девушку... Что цветки перед