— Въ достаточной мѣрѣ… Полагаю, всякій учитель беретъ учениковъ съ тѣмъ, чтобы въ нихъ отразить и продолжить самого себя, a не враговъ и оппонентовъ себѣ вырабатывать… Естественная сила эгоизма, мой другъ, въ творчествѣ педагогическомъ властвуетъ и дѣйствуетъ столько же, какъ и во всякомъ другомъ… И — какого убѣжденнаго учителя ты ни изслѣдуй, именно лучшіе то изъ нихъ и оказываются совершеннѣйшими эгоистами по вліянію… Понимаешь меня? Болѣе того: тутъ, если хочешь, въ томъ то и наибольшій альтруизмъ заключается, чтобы быть какъ можно большимъ эгоистомъ и дѣлать изъ питомца человѣка не по тому образу и подобію, какъ онъ самъ хочетъ или другіе совѣтуютъ, но — куда тянутъ симпатіи воспитателя…
— Ты отчасти правъ, — съ грустью сказалъ Матвѣй, — въ воспитаніи, на днѣ гдѣ то, есть осадокъ насилія… Можетъ быть, слабый, можетъ быть, парализованный прекрасной цѣлью, но есть… Когда я пробовалъ быть педагогомъ, я его чувствовалъ — этотъ внушающій эгоизмъ вліянія, какъ ты говоришь, эту жажду перелиться въ душу учениковъ своею личностью, настоять, чтобы именно вотъ ты, такой-то, a не другой кто отразился въ зеркалѣ души, которое ты шлифуешь… Потому и бросилъ…
— Вотъ видишь… Стало быть, о карандашѣ я не такъ ужъ нелѣпо сказалъ.
— Ты не нелѣпо сказалъ, — тихо возразилъ Матвѣй, — a цинично… Всякое образованіе всякое воспитаніе — конечно, временная условность. Когда всѣ люди дойдутъ до сознанія въ себѣ Бога и поймутъ его истину, воспитаніе и образованіе станутъ не нужными…
— Но покуда Иванъ-Дураково царство не наступило, и земля не залита океаномъ неблаговоспитанности…
Матвѣй проницательно смотрѣлъ на брата и говорилъ:
— Что ты, что Симеонъ — странные люди. Вы оба на ближнихъ, какъ на пѣшки, смотрите, которыя будто для забавы вашей сдѣланы, для шахматной игры, и каждаго вы принимаете именно съ этой точки зрѣнія: на что онъ годится? не самъ по себѣ на что годится, a вамъ, вамъ на что годится? какъ бы въ него сыграть?
— Скажите пожалуйста?! — думалъ, въ дыму, изумленный и нѣсколько даже сконфуженный, Модестъ: — Матвѣй Блаженный характеристики закатываетъ… Вотъ и не вѣрь послѣ этого въ прозорливость юродивыхъ! Преядовито въ любимую точку попалъ, шельмецъ, да еще и жалѣетъ…
Размахалъ дымъ рукою и заговорилъ.
— Если ты самъ не хочешь обратить Григорія Скорлупкина въ карандашъ свой, то уступи его мнѣ…
Матвѣй отрицательно покачалъ головою.
— Не хочешь? Но вѣдь кто же нибудь да сдѣлаетъ изъ него свой карандашъ? Ты знаешь: res nullius cedit primo occupant!
— Я не могу ни уступать живого человѣка, ни задерживать его при себѣ. Но я не скрою отъ тебя, Модестъ, что я былъ бы очень огорченъ, если бы Григорій оказался, какимъ либо случаемъ, подъ твоимъ вліяніемъ.
— Да? Мило и откровенно! Почему?
— Потому что — я боюсь — въ твоихъ рукахъ этотъ карандашъ напишетъ вещи, очень нехорошія для себя и для другихъ…
Модестъ улыбнулся съ превосходствомъ и сказалъ:
— Ахъ, Матвѣй, хоть отъ тебя то такихъ словъ не слышать бы… Когда вы, окружающіе меня, умные и добродѣтельные люди, поймете, что вся моя страшная и развратная репутація гроша мѣднаго не стоитъ и, въ сущности, я совсѣмъ ужъ не такой чортъ, какъ…
— Я и не боюсь твоей репутаціи, Модестъ, — серьезно и мягко остановилъ его братъ. — Я знаю очень хорошо, что въ слухахъ и толкахъ, которые о тебѣ распускаютъ по городу разные легкомысленные люди, все преувеличено, по крайней мѣрѣ, во сто разъ…
— Ну, положимъ, не во сто, — проворчалъ Модестъ: — если во сто, то — что же останется?
— A въ преувеличеніяхъ ты самъ виноватъ, потому что они тебѣ нравятся…
— Скажите, какой сердцевѣдъ! — отозвался Модестъ съ искусственнымъ смѣхомъ.
Но Матвѣй спокойно повторилъ.
— Да, Модя, нравятся. Я не знаю почему, но въ послѣднее время встрѣчаю ужасно много людей, которымъ нравится, чтобы ихъ считали жестокосердными злодѣями, безчувственными развратниками и сладострастными Карамазовыми… Ты, къ сожалѣнію, изъ нихъ.
— Изъ нихъ? — насильственно усмѣхнулся Модестъ. — Это прелестно — твое обобщеніе: изъ нихъ… До сихъ поръ я имѣлъ слабость думать, что я самъ по себѣ… единица… Оказывается, я — дробь, часть какого то неопредѣленнаго цѣлаго… «изъ нихъ»… Гм…
— Нѣтъ, нѣтъ, — въ невинности душевной поспѣшилъ успокоить его Матвѣй, — ты напрасно боялся и обособлялъ себя… Такихъ сейчасъ множество, безконечное множество…
— Молчи! — едва не крикнулъ ему Модестъ, чувствуя судорогу бѣшенства въ горлѣ и видя зеленыя облака, заходившія передъ глазами. Но во время сдержался, перевелъ злобный окрикъ въ кашель и, прикрывъ лицо рукавомъ, будто отъ яркаго свѣта лампы, слушалъ, притаясь, и думалъ, во внутреннемъ кипѣніи, будто въ немъ съ какихъ-то органовъ самолюбія заживо кожу снимали:
— Везетъ же сегодня мнѣ… разжалованному Мефистофелю… ну-съ, дальше? — думалъ онъ. A Матвѣй говорилъ:
— Я увѣренъ, что, какія бы нехорошія вещи ты ни говорилъ, — быть можетъ, иногда ты ихъ даже дѣлалъ, — это въ тебѣ не твое главное, это — сверху, это — не ты…
— Я не я, и лошадь не моя! — презрительно бросилъ Модестъ, притворяясь, будто согласенъ.
— Ты можешь вовлечься во что либо отвратительно грязное, сальное, унижающее твою человѣчность. Но я увѣренъ: если-бы случай или чья либо злая воля поставили тебя лицомъ къ лицу съ конечнымъ грѣхомъ и зломъ…
— Чья-либо? — усмѣхнулся Модестъ. — A не своя собственная?
— Твоя собственная воля никогда тебя на такой конецъ гибели не приведетъ.
Модестъ круто повернулся носомъ къ стѣнѣ.
— Ну, конечно! — пробормоталъ онъ, — гдѣ же мнѣ… Перъ Гюнтъ! Ну-съ, такъ лицомъ къ лицу съ конечнымъ грѣхомъ и зломъ.
— Я увѣренъ, что ты найдешь въ себѣ силу предъ ними устоять… и повернуть на другую дорогу.
— То-есть — струсить, — горько переводилъ себѣ Модестъ.
— И, быть можетъ, только тогда ты найдешь въ себѣ себя самого. Потому что вѣдь ты себя совершенно не знаешь и собою себя обманываешь. Ты совсѣмъ не Мефистофель какой-нибудь…
— Слышалъ уже сегодня! знаю!
— Не Донъ-Жуанъ, не Неронъ, не Фоблазъ…
— A просто кандидатъ въ ложку Пуговочника: Знаю!..
Модестъ смѣялся долго и нервно, такъ что и Матвѣй засмѣялся.
— Я очень радъ, что ты все это такъ просто и весело принимаешь, — сказалъ онъ. — Это очень хорошій знакъ… Въ тебѣ много дѣтскаго, Модестъ. Знаешь ли ты это?
— О, да! Ужасно! Купи мнѣ матросскую курточку и панталончики… и лакированную шляпу съ надписью: «Орелъ».
— Ну, a вотъ видишь ли, — перешелъ Матвѣй въ серьезный тонъ, — тотъ, кого ты предлагаешь взять въ свою опеку, Григорій Евсѣичъ мой Скорлупкинъ, человѣкъ совсѣмъ другого сорта… Можетъ быть, онъ не весьма уменъ, и вотъ — наши образовательные опыты показываютъ, что онъ не талантливъ, даже не способенъ… Но я искренно счастливъ, что намъ удалось извлечь его изъ среды, въ которой онъ росъ и получилъ первыя воспитывающія впечатлѣнія. Потому что среда эта — насквозь отравленная жадностью, мелкою злобою, лицемѣріемъ, ханжествомъ, сластолюбивая, похотливая, полная коварства, лести и лжи… Мѣщанство и черная сотня, въ полномъ объемѣ этихъ понятій. Если онъ нашелъ въ себѣ достаточно сознательной силы, чтобы отдалиться отъ родного мірка и стать подъ наше вліяніе — ну, мое, Аглаи, Грубина, Немировскаго… — это очень благополучно не только для него, но и для общества. Потому что, видишь ли: онъ — весь — человѣкъ средній, даже, можетъ быть, ниже средняго, но y него, знаешь, характеръ этакій… какъ бы тебѣ сказать? — корневой… Забираетъ жизнь вглубь, пристально, знаешь, этакъ властно, какъ щупальцами, впивается во все, что ему попадается на избранной имъ дорогѣ. Вотъ онъ въ насъ, интеллигентахъ, сейчасъ полубоговъ какихъ-то видитъ, — даже совѣстно. И истинно говорю тебѣ: среди насъ, въ глубокой вѣрѣ, въ насъ, онъ лучше всѣхъ насъ, — онъ борется со своею низменностью такими свѣтлыми и тяжкими напряженіями, что я любуюсь имъ, онъ трогателенъ и прекрасенъ! Но онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что, покуда онъ вѣрилъ въ свой домашній укладъ, то не было такой гадкой мѣщанской выходки, такой черносотенной гнусности, которыхъ онъ не одобрялъ бы и не готовъ былъ самъ совершить въ самой острой и грубой формѣ. И я совершенно увѣренъ, что, если-бы и нынѣшній новый Григорій Скорлупкинъ, на поискахъ образованія, заблудился и попалъ въ ту праздную среду чувственныхъ людей, которую ты любишь, подъ вліяніемъ тѣхъ — извини мнѣ выраженіе — грязныхъ словъ, мыслей и идей, которыми вы тамъ, утонченники, небрежно обижаете въ себѣ человѣческое достоинство, — я увѣренъ, Модя, что этотъ молодой человѣкъ не сталъ бы плавать на поверхности вашей утонченной культуры. Стоитъ ему однажды убѣдиться, что она хороша и именно ея то ему и не доставало, и онъ спокойно и сознательно нырнетъ на самое дно…
