он снова стал кашлять. Эхо сигарет, стало быть, – Просто говорили!
– Да, конечно, – мама встала перед отцом. Она выглядела измотанной, но смотрела на папу с презрением. Подол её платья был мокрым, а волосы, до того блестевшие под светом ламп, тоже приобрели какую-то грустную вялость, – О чём ты можешь говорить своей пьяной мордой с сыном?
– О чём хочу! – отозвался отец и пошатнулся на месте, – Чё мне теперь, заткнуться и смотреть на вас?! Потому что я пьяная морда?! – он усмехнулся.
– Иди спать, Жень, – мама старалась говорить спокойно.
– Не гони меня! Сама иди, если хочешь! Я хочу говорить с сыном! – он повернулся ко мне и улыбнулся широкой улыбкой – Мы же просто говорим, да? Просто о жизни.
Я кивнул. Мама пошла мимо нас на кухню, но папа уже перестал изливать мне душу и пошел следом за ней. Мы с мамой играем в канат, попеременно перетягивая внимание отца, давая отдышаться друг другу. Такая себе игра, да и ведёт в ней мама, потому что как ни крути, я всего лишь молчаливый сын.
Мы играли так еще почти час. Я снова оказался у кухонного окошка, поедая очередной пирожок. Совсем недавно я убрал торт в холодильник, прикрыв его тазиком. Мама, снующая в коридоре, казалось мертвенно-бледной, у неё уже не хватало сил, чтобы что-либо говорить. Вы даже не представляете, как это выматывает, как изнашивает нервы – эта гребанная игра в канат с медленным разложением чувств. Я жую пирожок, не замечая вкуса. Всё моё внимание сейчас находится на старом сарайчике, который неотличим от черного неба, да и всего остального. Я просто его воображаю там, где он должен быть, и разглядываю во всех деталях, коих на самом деле нет. В окошке только моё отражение и блеклый образ кухни.
– Маша! Почему ты не в постели?! – Папа, видимо, проснулся. Он ненадолго засыпал, но в этот раз не повезло. Я услышал глухой стук шагов об пол в их спальне. Но сарайчик был важнее. Там сейчас, наверное, крысы поедают зерно, оставляя свои мелкие экскременты повсюду. Прошлым летом я видел внутри него, на гнилой балке, держащей левую часть потолка, гнездо, которое построила какая-то крохотная птичка. Она всегда вылетала наружу, когда я открывал дверь сарая. А потом я заходил внутрь и спотыкался об металлическую пластину, лежащую перед баком с дроблёным зерном. Всегда. Я её так и не убрал.
– Я в зале буду спать, – отозвалась мама равнодушным тоном. Теперь она сидела на коричневом диване, под гирляндой, и просто рассматривала гобелен, как и я когда-то. Она уже сменила платье на домашнюю одежду: легкую белую футболку и бежевые штаны.
– Что? Что значит в зале?
Папа ковылял по коридору, задавая один и тот же вопрос, но с каждым разом во все более грубой форме. Вряд ли детям можно слышать такие слова, но кто же найдет в наших местах хоть одного ребёнка, да?
Папа споткнулся перед залом и полетел на пол, ударившись с глухим стуком. Ругался еще настойчивее. Я наконец отвернулся от окошка, в моих руках уже не было пирожка, а отец, поднявшись на ноги, шел к маме. Ещё один опрометчивый ход, но ей простительно. Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь поставит ей памятник. Ей и тем, кто знает, каково это, хотя они заслуживают почести и память гораздо больше, чем любой герой любой войны. Готов поспорить, никакой солдат не знает, что такое отчаяние лучше, чем моя мама. Здесь ломаются медленно.
Я тоже пошел к залу, заметив накал. Вообще-то я ничего не могу, но и уйти тоже, по крайней мере, не сейчас. Поэтому наблюдаю. Безмолвно и равнодушно.
– Жень, отстань, – папа уже взобрался на диван и прижался к матери.
– Ну а чё ты? Чё ты выпендриваешься?
– Иди спать.
– Ну так пошли! – от него даже до меня доходил перегар. Он стал лезть к маме.
– Я не стану с тобой спать! – ещё одна ошибка, но на её месте я бы попросту не выжил. Она стала отбиваться, – Иди к чёрту!
– Ха! – усмехнувшись, папа стал на исконно русском языке спрашивать причины такого решения. Причём таким глумливым тоном, что я снова захотел вмешаться. Только ничего хорошего из этого не выйдет, я же знаю.
– И что дальше? – спросил я, когда Андрей снова умолк. Моя голова покоилась на коленях, и перед моими глазами бегали черные муравьи, забираясь на небольшой лопух.
По ту сторону забора что-то прошипело.
– Папа уснул на диване с мамой, а я… ушел к себе, – забор дрогнул от удара, а Андрей продолжил, порычав немного от боли, – Часов в восемь встал… и ходил по двору.
– Ты кого там бьешь? – мои муравьи никак не хотели кончаться. Казалось, их ряд бесконечно шел из-под листика какого-то растения до лопуха.
– Локтем задел, – ответил Андрей и поднялся на ноги, и я вслед за ним. Он выглядел обычно.
– Даже не знаю, что сказать, – ответил я, скорчив дружескую гримасу, – Держись, что ли…
– Да ладно. Спасибо. Ну так что? – он смотрел на меня с ожиданием.
– Ну… – я помотал головой, – Может, пойдем на озеро?
Он кивнул:
– Звучит неплохо.
Андрей рассказывал свою историю минут десять, иногда замолкая на долго тянувшиеся секунды, в которые я чувствовал себя не в своей тарелке. Да, не самый приятный поворот событий, но это можно пережить. Я сказал ему, чтобы он не унывал, но я и сам понимал, как это глупо.
– Сейчас я, – сказал он и стал перелезать через забор, который был мне чуть ниже груди. Андрей оперся ногой о горизонтальную рейку и вскарабкался вверх, встав на край. Выше было только небо.
Он спрыгнул с забора вниз, и вот мы оказались по одну сторону, бодро шествуя в направлении той дороги, которая ведёт к большому озеру.
Легкий ветер создавал рябь на водной поверхности. Я порезал кожу на предплечье об высокую траву, которая росла с обеих сторон тропинки, спускающейся к водным массам, безмятежно спящим летним днём. Андрей шел сзади, то и дело дергая метёлку лугового мятлика, собирая в руке колоски, и тут же разбрасывал их по земле. Мы дошли до деревянной пристани, к которой может причалить разве что рыбацкая лодка. Она все ещё тонула в иногда появляющихся волнах.
– И что будем делать? – спросил Андрей, смотря, как медленно падают и отскакивают от земли колоски мятлика. Он сел
