— Тогда, возможно, возьму тебя.
Приют часто укрывают облака, они прилегают к отвесным стенам, и камни из-за них становятся скользкими. Солнце там, наверху, показывается нечасто. А вот снег, бывает, идет даже летом. Ни одна карта, ни один путеводитель по избушкам, переходам и тропам не упоминают про этот неприступный перевал, и, только забредя случайно, или по ошибке, или по подсказкам старожилов низинных деревушек, можно оказаться там. Снизу приют даже не виден, поскольку он серого цвета и сливается со скалой, к которой прижался. «Самое то место, чтобы жить в покое», — повторяет про себя Адельмо Фарандола, который летом встречает на своем пастбище слишком много народа и слышит, как в его дверь стучат тупые туристы, которым надо узнать, не продают ли тут сыр или мед. Наверху, в лачуге такой тесной, что с трудом выйдет уместиться одному, ничего интересного для этих тупых нету. Если оглядеться в тот редкий день, когда что-то видно, так и нет ничего вокруг, кроме крутых насыпей, рябых пятен лишайников, сухих лунок, в которых каждый год еле-еле набираются лужицы темной воды.
— Впрочем, там для двоих места нет, — произносит Адельмо Фарандола через некоторое время.
— Ты что, передумал?
— Просто говорю, что места нет.
— Но я же пес и мне немного надо! А учитывая, как я мало ем, оказавшись у тебя, так теперь еще меньше нужно!
— Поглядим.
— Что поглядим?
— Я подумаю. Не исключено, оставлю тебя здесь.
— И речи быть не может, — волнуется пес и несколько раз гавкает.
Адельмо Фарандола хихикает. Он много лет уже не хихикал. Пес смешит его, это такое развлечение — подшучивать над ним. Вдруг он и вправду возьмет его с собой в приют, и пусть он там спит у двери, на самом краю пропасти, просто развлечения ради.
Ему всегда нравилось смотреть в пропасть и испытывать внезапную тошноту, вызванную головокружением. Больше всего ему нравится чувствовать, как сжимаются яички при виде этой распахнувшей впереди пропасти, как его увлекает водоворот воздуха, пугающие потоки, стремящиеся вниз, в долину или вдаль, к другим долинам.
Он позволяет себе так развлекаться только летом, когда ему достаточно высунуть нос из лачуги, чтобы обнаружить, что он над пропастью. И тогда невидимая рука немедленно сжимает ему яйца, а две другие больно пощипывают за соски. Он осознает тогда, что живет и заново открывает для себя, так сказать, некоторые свои части, о которых не вспоминает, разве что позывы почесаться напоминают ему о них, а для чего те служат, он больше не ведает.
Если бы память резво не покинула его, он вспомнил бы, что похожие ощущения искал и испытывал в юности, на пастбищных лугах, где с такими же, как он, сопливыми мальчишками устраивал соревнования — кто дольше удержит в руках тонкий провод под напряжением, который ограждал место выпаса коров. Уже тогда, во время этих бесконечных болезненных испытаний, удары тока проникали в его ладони, как гвозди, поднимались по рукам, дрожали в висках, сжимали яички. И никто из мальчишек не мог быстро выпустить провод из рук, а то другие станут смеяться, и длиться это будет месяцами, скучными, долгими летними днями на безлюдных лугах плоскогорий. Как же больно бил ток, прошибал до зубов, до глаз! Адельмо Фарандола сдавался лишь на грани обморока. И падал почти без чувств на землю, глядя на свои пульсирующие, почерневшие ладони.
В те юные годы он был уверен, что способен выдержать удары тока дольше, чем его сверстники, из-за тех высоковольтных проводов, которые внизу, в деревне, протянулись над крышами домов, и все от них делались тронувшимися, и люди, и звери. И эта уверенность действительно давала ему силы держаться дольше остальных, сжимая в руке провод и чувствуя, как его покалывание становится все сильнее.
* * *
Появление ворон вынуждает старика пожертвовать одним из своих покрывал, чтобы защитить ногу. Вороны слетаются стаями еще до рассвета с дальних гор мусора — городских свалок, находящихся внизу, в главной долине, — и жадно набрасываются на останки, торчащие из грязного снега. И часами, упорно, они ругаются на кусках мертвечины, словно ее не хватит на всех с избытком.
— Проклятые вороны! — кричит Адельмо Фарандола, чувствующий, что эти шумные, наглые твари появились еще до того, как он увидел их.
Вороны ничего ему не отвечают. Они скачут, хлопая крыльями, по снегу, отщипывают куски, вырывают их друг у друга, улетают с мясом в клюве, потом по невнимательности роняют, мясо шумно падает, они придурочно смеются, гоняют друг друга, ругаются.
— Вороны, — презрительно рычит пес.
Покрывало, судя по всему, сначала помогает, но потом эти твари обучаются его стаскивать клювами, и тогда Адельмо Фарандоле приходится прикреплять его к снегу колышками и придавливать камнями.
— О, а это зачем? — спрашивает одна из ворон.
— Затем, — отвечает Адельмо Фарандола. — С животиной делайте что хотите, а человека оставьте.
— А тебе-то что? Это не человек больше.
— Пока еще человек.
— Но он же вкусный! Он так сладко пахнет! Не чувствуете? — замечает другая ворона.
— Запах. А я что говорил! — бормочет пес. — Они чуют запах. Он довольно сильный.
Адельмо Фарандола часами приглядывает за воронами. Он не трогает их, пока они клюют, рвут на кусочки останки, выступающие из-под тающего снега, — ему этого мяса уже много не надо, дорога в деревню теперь открыта. Но швыряет в них камни, если видит, что они приближаются к покрывалу, укрывающему ногу.
— И что такого? — кричат вороны. — Обалдел, что ли?
Через пару недель солнце разогревает завал так, что он тает. У его основания возникают ручейки, тут же проделывающие в снегу отверстия и скрывающиеся в них, а потом, бурля, выныривающие ниже, где поросшее травой дно впадины становится каменистым и обрывается на спуске в долину.
Шумящая холоднющая вода дрожит, как живое существо, и пугает пса, который облаивает ее.
— Чего лаешь? — спрашивает Адельмо Фарандола.
— Как чего?.. А ты не видишь?
— Это вода, зачем на нее лаять?
— Вода?
— Да.
— Не похожа.
«Тупой пес», — думает Адельмо Фарандола. Хотя и правда эта
