И он плюнул огромным плевком прямо посредине учительской.
— Я, знаете, предупреждаю… я, кстати сказать, не коммунист, так что вы на меня волками не глядите, я предупреждаю, что, ежели еще подобное увижу… учебники, да «от сих до сих», я церемониться не буду… В два счета в отставку… Чтоб все было построено на трудовых процессах… пример я вам привел насчет подошвы… (он вышел к столпившимся у дверей ученикам). А вам, красавицам, мой совет старух столетних из себя не корчить. Вам нужно носиками вашими к духу времени принюхиваться. А это и оставить можно.
И он сделал иронический реверанс.
Некоторые засмеялись, но другие сердито зашипели.
— Все равно учебниками вам пользоваться не позволят и уроков зазубривать тоже… Довольно-с!.. Ручки ваши, может быть, от этого и пострадают, зато сами же потом благодарить будете… Прислуг-то теперь держать не придется… Надо теперь все самим-с… Извольте сами классы подметать и все прочее. До нужника включительно. Да-с!..
— Мы не для этого в школу поступали.
— Извините-с. Именно для этого. Ну-с, до свидания! Заседания объединения будут по вторникам в три. Стало быть, сегодня. Чтоб были представители и от учащих и от учащихся.
И, кивнув головой, он ушел.
Нечто вроде немой сцены из «Ревизора» произошло после его ухода в учительской.
Естественник стоял в позе мученика, только что подвергшегося заушению. Математик растопырил руки и тупо глядел на Марью Петровну, которая, в свою очередь, замерла, уставившись на Пантюшу.
За дверью шумело девичье море.
Три девушки — члены школьного совета — вошли в учительскую, красные и взволнованные.
— Мы хотим учиться по-старому, — заявили они робко, но настойчиво.
— Успокойтесь, — строго и спокойно сказал Соврищев, — учиться вы будете так, как это нужно…
— Нужно, как прежде…
— Ступайте и не волнуйтесь.
И Пантюша, затворив за девушками дверь, преспокойно закурил папиросу.
— Что же это такое? — пробормотал естественник. — Ведь это ужас… Я преподаю двадцать восемь лет… Никто не говорит, что не надо трудиться.
— Честь и слава всем трудам! — сказал математик грустно.
— Терпение и труд все перетрут, — заметила немка.
— Il faut travailler [20], - произнес француз, перекладывая из одного кармана в другой коробку с сахариновыми порошками.
— Да, но все это говорилось в другом смысле.
Степану Александровичу вдруг пришла в голову шалая мысль, а ну как его заберут за то, что он учил не так, как надо, да еще про королеву. Ему стало не по себе.
— Господа, — сказал Пантюша, — я не понимаю, что вас так смущает? (Он понизил голос.) — Ясно, что мы будем преподавать так, как умеем и как мы считаем нужным… Слава богу, у нас у всех есть педагогические принципы, тщательно нами продуманные и проверенные на более или менее продолжительном опыте… Я думаю, что мы свои принципы не будем менять, как перчатки… Ну, а когда он будет приходить на уроки, я думаю, что это будет не так часто, — можно для виду… ну заставить всех дрова пилить и в это время говорить что-нибудь по этому поводу… Вы, например (отнесся он к естественнику), говорите что-нибудь о древесине… вообще о лесе…
— Это, конечно, можно, — произнес мученик, слегка улыбнувшись.
— Вы, например, как математик, можете что-нибудь об окружности…
— Мы проходим стереометрию… Могу рассказать о цилиндрических телах…
— Ну вот великолепно… Степан Александрович расскажет в связи с пилкою дров… например, об аутодафе или Иоганне Гусе… Я могу что-нибудь про Некрасова… у него постоянно мужички за дровами ездят…
— А ведь это в самом деле! — сказал математик.
Все переглянулись и усмехнулись.
Марья Петровна протянула Пантюше руку.
— Золотая голова, — сказала она.
— Ну что вы! — ответствовал тот, целуя протянутую руку. — Просто я болею душою за школу и за родное просвещение.
Степан Александрович, поддавшись на миг общему настроению, чуть-чуть было не спросил: «А как ты думаешь, нас за сегодняшние уроки не посадят?» — но удержался, вспомнив, кто перед ним. И, однако, он это ясно чувствовал, на Пантюшу была теперь вся надежда.
Но судьба готовила в этот страшный день педагогам новое испытание.
Отворилась дверь, и в учительскую вошли три паренька в валенках (из присоединенных). То были Шустров, Прядов и Микиткин. Они держали в руках бумагу вроде прошения или заявления, написанного крупным почерком по ново-старому правописанию. «Заявление», например, написано было через «ять», так же, как и «требуем». А «хлеб» через «е».
На мгновение повторилась немая сцена.
Пантюша не совсем уверенно взял бумагу.
— Хорошо, — сказал он, прочтя ее с полным спокойствием, — мы сейчас это обсудим. Ступайте!
Но те не ушли.
— И мы будем обсуждать, — сказал, глядя в пол, Микиткин.
— Пожалуйста… Я тогда оглашу бумагу: «Заявление».
«Настоящим мы требуем:
Первым-наперво: организовать при школе комячейку.
Вторым-наперво: чтоб учиться, как сказано.
Третьим-наперво: иконы снять.
Четвертым-наперво: хлеб делить самим, а не экономке. Такой есть тоже закон.
И вообще чтоб в школьном совете состоять, как прочие члены».
Пантюша смолк.
Наступило гробовое молчание.
— Ну что ж, — сказал он, — это все требования справедливые. Мы не возражаем. Не правда ли?
Все молчали, потупившись. Парни молча повернулись и вышли. Марья Петровна не выдержала и погрозила им вслед своим пухлым дамским кулачком.
— Марья Петровна, не волнуйтесь, — сказал тихо Пантюша, ловя и целуя этот кулачок, — пусть делают… Не будем обострять отношений.
— Да, но ведь это же разрушит всю школу… наши традиции…
— Марья Петровна, милые и дорогие коллеги… не будем падать духом,
И, доведя свой голос до трагического шепота, Пантюша прошипел:
— У меня есть точнейшие сведения из вполне достоверных источников, что через две недели все кончится… все подмосковные мосты уже минированы, Кремль также… Ну пусть повеселятся две недели…
На мгновение все лица просветлели.
— Па-ни-маю! — сказал математик.
— И я тоже слышала, — подтвердила немка, — про мосты я не слыхала, а что через две недели…
— Да иначе и быть не может, — сказал естественник, — иначе это было бы неестественно…
Раздался звонок.
— Завтра-кать! — заорал кто-то в коридоре, и сотня ног затопала мгновенно по лестнице.
Преподаватели все как-то тоже рванулись, но тотчас овладели собою и пошли чинно.
— Но что бы мы делали без Пантелеймона Николаевича? — услышал Степан Александрович позади себя голос Марьи Петровны.
— Об этом даже страшно подумать! — отвечал естественник.
А Пантюша шел, улыбаясь, по лестнице, и со всех сторон пищали тоненькие голоса девочек из школы первой ступени, помещавшейся в одном этаже со столовой.
— Здравствуйте, Пантелеймон Николаевич! Пантелеймон Николаевич, я у вас на будущий год учиться буду! Пантелеймон Николаевич!
А Пантюша шел, гладя девочек по головкам, трепля их за щечки.
— Тише, дети мои, тише!
Француз, опередивший всех, имел восторженный вид:
— Господа, сегодня мясной пшенный суп!
То был счастливый миг.
Из мисок шел пар, нарезанный четверками хлеб лежал чудесной грудой на подносе, и вдруг стало уютно и весело, как будто сидели не у окна в казенкой гимназической столовой за простым деревянным столом, а в светлом зале былой «Праги», и не пшенный с черным хлебом суп ели, а уху из стерлядей с вязиговым из калашного теста растегаем.
Француз вынул из кармана пузырек и вылил что-то в суп.
— Это что? — удивилась немка.
— Жидкое магги. Сообщает пище здоровую пикантность. Если хотите, могу достать. Такой вот пузырек — пятьсот рублей. Это мне с моей родины посылают.
— А вы где родились?
— Я родился в Гренобле, но уехал оттуда, когда мне был год. Родиной я считаю Торжок.
— Интересно, когда-нибудь найдут способ жить без еды? — спросила немка у естественника.
— Не думаю, — отвечал тот, и видно было, что мысль эта ему в данный момент неприятна, — к чему лишать человека вкусовых ощущений?
— Чтоб избежать порока жадности, — отвечала немка.
— Есть пороки гораздо более страшные.
— Например?
— Ну, пьянство.
— Ах, это такой ужас!
— Вы знаете, — сказал естественник, — я дожил до шестидесяти лет и не знаю вкуса водки.
Пантюша улыбнулся.
— А я, — сказал он, — должен сознаться, один раз выпил маленькую рюмочку на именинах у тети. И то не водки, а наливки.
— Алкоголь есть яд! — сказал математик.
— Вино затемняет человеку ум! — подтвердила немка.
— От него все качества, — вздохнула дама из свиты.
