- Физик, а умный, - с уважением говорит Веня. - Все понимает.
- Вы, остряки, - вмешивается Груздев. - По моим прогнозам Льдина пройдет в стороне от полюса.
- Второй фурункул вам туда, где он был! - пугается Веня. - Сергей Николаевич, а вы как думаете?
- Ветры и течения нами командуют, Веня. Повлиять на линию дрейфа мы можем так же, как на лунное затмение. Ну, а в крайнем случае попросишь Белова подкинуть тебя туда на часок отметиться, тебе он это сделает! Тем более опыт таких полетов у Кузьмича имеется.
Веня с деланным ужасом вжимает голову в плечи: Белов дал страшную клятву ему отомстить. С месяц назад Веня проходил мимо домика Николаича и увидел в окошко, что Белов разбирает и смазывает пистолет. В это время зазвонил телефон, Белов снял трубку, потом оделся и пошел на радиостанцию. Такого случая Веня, конечно, упустить не мог. Он быстро разыскал подходящий винтик, вбежал в домик и положил в груду смазанных частей. Затем в течение дня то один, то другой зритель осторожно заглядывал в окошко, умирая от смеха при виде совершенно озадаченного и даже взбешенного Белова, который никак не мог собрать пистолет: каждый раз оставался лишний винтик. Что же касается "опыта таких полетов", на что намекнул Николаич, то он заключался в следующем. Весной, в период доставки грузов на Льдину, тот самый репортер, который "клюнул" на осетров, в порядке компенсации за розыгрыш напросился в полет с "прыгунами" на полюс. Полет действительно состоялся, однако в приполюсном районе был сплошной туман, и посадку произвели километрах в сорока от заветной точки. Но спектакль был устроен по всем правилам: бортмеханик дымовой шашкой нанес концентрические круги вокруг "земной оси", а репортер в мужественной позе первооткрывателя запечатлелся на этом фоне. И лишь когда полетели обратно, штурман "случайно" проговорился...
- Продолжим? - нетерпеливо предлагает Дугин. Он сегодня уже дважды проигрывал в "чечево" и жаждал реванша.
Мы с Николаичем уединяемся за дальним столиком. Сегодня я проводил обследование по полной программе, но доложить результаты еще не успел.
- Излагай, - говорит Николаич.
- В общем, нормально, как положено в полярную ночь: потеря веса, понижение давления и ярко выраженная аристократическая бледность - мало бывают на свежем воздухе. Осокин, к примеру, потерял пять килограммов. И нервишки у многих, учти, натянуты, как фортепьянные струны.
- Осокин - это ясно, наберет, когда успокоится. А с нервишками что-то надо делать, причем немедленно. Что предлагает медицина?
- Если немедленно, я бы на твоем месте половину ребят отправил в Сочи.
- С билетами на самолет трудно.
- Тогда давай расчистим площадку и футбол затеем под прожектор. Или хотя бы бадминтон.
- А если утреннюю зарядку на воздухе, обязательную для всех?
- Хорошо бы, но я так и слышу дуэт Груздева и Вени: "Еще один такой приказ - и от человека ничего не останется!" Сгоняем партию?
Мы расставляем шахматы. За окном не унимается пурга, уже вторую неделю метет. Пурга то стихает, то вдруг снова срывается с цепи. Каждый день приходится кого-то откапывать, сегодня, к примеру, меня. Но предусмотрительный Николаич так расположил домики, что их двери ориентированы на разные страны света и одновременно засыпать нас не может.
- "От человека..." - ворчит Николаич, делая ход. - Мягкотелый ты интеллигент, Саша.
- От интеллигента слышу.
- Предлагаю королевский гамбит. Как только пурга утихнет, расчистим площадку.
- Принимаю. Ну, а еще чем ты озабочен?
- Вот этими самими нервишками. Тем, что мы, не сговариваясь, каждое утро встаем с левой ноги.
- А если конкретно?
- Обрати внимание, как они друг на друга смотрят.
- Уже обратил. Кореш и Махно по сравнению с этой парочкой друзья до гробовой доски. Кажется, перемирие кончается.
- Кончилось, Саша. Как заметил дядя Вася "в одной берлоге двум медведям не ужиться".
- Боишься взрыва?
- Пусть они сами его боятся, друг мой! Шах.
- Вижу. А что, если я поселю своего длинноухого в медпункте? Все-таки легче будет проводить разъяснительную работу.
- Вообще-то механикам положено жить вместе, но согласен, Э, да у них цирк начинается.
Провожаемый дружескими советами, Дугин лезет под стол и ревет с такой силой, что в тамбуре тревожно лают разбуженные собаки. А тут еще Горемыкин заливается своим визгливым смехом, ему по-жеребячьи жизнерадостно вторит Шурик Соболев - в самом деле цирк.
- Не натурально, - решает Веня. - Народ требует "бис"!
Дугин ревет еще раз.
- Вот теперь натурально, - хвалит Веня. - Вылезай, четвероногий друг. Все-таки прорезался голос предков!
- Каких таких предков? - оскорбляется Дугин.
- Тебе виднее, предки-то твои.
- Нет, ты скажи! - настаивает Дугин.
- Так, есть одна догадка, - веселится Веня. - Или, скажем, рабочая гипотеза. Уж очень ты смахиваешь в профиль на лошадь Пржевальского!
- За лошадь, знаешь...
- Эй, на Филатове! - включаюсь я. - Лево на борт.
- Па-а-рдон! - Веня чмокает и поправляет воображаемое пенсне. - Все мы, Женя, как сказал поэт, немножко лошади, ты больше, я меньше...
- Это еще неизвестно, кто больше! - повышает голос Дугин.
- Веня, - говорит Николаич, - остроумие хорошо тогда, когда оно не оставляет ожогов.
- Я же запросил пардону. - С лица Вени сползает улыбка. - Что мне, расшаркиваться...
- Доктор, - в голосе Николаича звенит металл, - Филатову необходимо подышать свежим воздухом.
Я со вздохом встаю, одеваюсь.
- Веня, ты мне очень нужен. Надень шапочку и обмотай горлышко шарфиком.
- Зачем? - огрызается Веня. Но, уловив мой взгляд, все-таки встает и выходит следом за мной.
По мере того, как я выколачиваю из Вени пыль, он становится все чище и красивее. Он исповедуется, немножко хнычет и обещает быть хорошим, а перспектива отныне жить вместе со мной вообще приводит его в восторг. В собачью конуру бы его поселить, негодяя! Впрочем, злюсь я недолго, все-таки этот тип мне чем-то дорог, и я великодушно обещаю пороть его только по нечетным дням.
Не успевает Веня по-настоящему раскаяться, как приходит Костя Томилин. Он уже в курсе того, что произошло в кают-компании, целиком, разумеется, на стороне своего дружка, но тем не менее заставляет его плясать. Веня энергично отбивает чечетку и в награду получает радиограмму от своей "художественной гимнасточки". Нам с Ниной Надя нравится, она славная девчушка и Веню явно предпочитает другим, но он вбил себе в голову, что жениться можно только после тридцати, "когда все равно от жизни ждать нечего - маразм и старость".
Мы с Костей беседуем, а Веня, свесив набок язык, строчит в записной книжке.
- Небось, рифмует, собака, - догадывается Костя. - Учтите, товарищ полярник, радиограмма в стихах идет по двойному тарифу.
- Я для стенгазеты, - мирно откликается Веня. - Экспромт. Док, заплатишь по рублю за строчку?
- Твои стихи, Веня, не имеют цены. Они для вечности.
- "Лирическое раздумье", - высокопарно изрекает Веня. - Посвящается Махно.
Услышав свое имя, Махно выползает из-за печки и тявкает - наверное, в знак благодарности.
Льдина к полюсу дрейфует,
А в кино
Парень девушку целует
Влез в окно.
Кто из нас дурак, кто умный?
Что-то не соображу.
Он ее ласкает кудри,
А я в дизельной сижу.
Объясните вы мне, братцы,
Что от жизни лучше взять:
До утра ли целоваться
Иль геройски дрейфовать?
- Док, - смеется Костя, - переводи Веню на вегетарианскую диету. Бороться с собой нужно, товарищ полярник, душить в себе темное начало секса.
- Не хочу бороться! - рычит Веня. - Что ни день, то мы должны бороться: со своими недостатками, с огнем, пургой. А мне надоело бороться! Я к Наде хочу. Я, может, счастливую семью построить желаю. Напечатаешь, док?
- Предлагаю поправку. - Костя поднимает руку.
- Какую?
- Добавь одну строку: "А я в дизельной сижу и на Дугина гляжу".
- Тьфу! Док, - стонет Веня, - почему я такой разнесчастный? Смотри, что она пишет. Не все читай, только конец.
Я читаю: "... нежно целую глупого ежика".
- Ежика! - продолжает стонать Веня. - Тебя когда-нибудь называли ежиком, док?
- Нет! - завистливо говорю я. - Меня называли бегемотиком.
- К дьяволу! - Веня смотрит на часы, встает. - Запомните и запишите: Вениамин Филатов с сего дня стал исключительно умный. Отныне он будет зимовать только в своей квартире! Костя, не хочу просить Женьку, помоги солярку в емкость залить.
- Потопали, ежик, - соглашается Костя.
- Перетаскивай белье и спальник, - напоминаю я. - Жить будешь здесь.
- Это он называет жизнью... - бурчит Веня.
Я их выпроваживаю и остаюсь с Махно. Он разленился, большую часть суток торчит за печкой и бессовестно дрыхнет. Хотите правду? Я ему завидую: спячка в полярную ночь - надежнейшее, самой природой выдуманное средство самозащиты. Чтобы пес не покрылся толстым слоем мещанского жира, я время от времени гоню его из домика, и тогда Махно долго потягивается, мучительно зевает, скулит и смотрит на меня с невыразимым упреком: "Чего я там не видал! Собачий холод, темень да сугробы". Счастливчик! С его примитивными потребностями и неуязвимой нервной системой можно зимовать всю жизнь, без гамлетовских вопросов и мировой скорби.
