– А вы кто такой будете?
– Кто такой буду, не знаю, а сейчас девки дразнятся – Самсоновым. Да ты чего на меня вылупился? Аль борода моя тебе не показалась?
– Вольноопределяющий Самсонов! – закричал Семен.
– Он самый. Борода для красоты.
– А батарея?
– Она самая. Дорогая, полевая, трехдюймовая.
– И орудия моя?
– Тут.
– Ах ты ж, боже мий! Ни за что бы на свете не подумал того! – воскликнул Семен, вытирая ладонью глаза. – Ну что ты скажешь? Шел солдат с фронта тай пришел обратно на фронт!
– Я ж тебе предлагал, чудаку, остаться. Ну чего ты поперся?
– Сеять.
– И что же, посеял?
– Посеял.
– А собирали другие?
– Другие.
– Видишь, какие дела. Ну, да ладно. А сейчас мы с тобой молотить начнем. Становись к своему орудию. Сдается мне, что вон по тому бугорку какие-то упряжечки к нам спускаются. – И Самсонов, надев быстро фуражку, закричал молодецки: – Батарея, к бою! Прицел семьдесят. Прямой наводкой. По немецкой гаубичной батарее. Гранатой! Не подкачай, Семен. Два патрона беглых!
Припал Семен – плечо к колесу – к своему орудию, и даже сердце у него захолонуло. Каждую отметинку, каждую царапинку на щите и на колесе узнавал он и считал, как мать узнает и считает каждую кровинку на теле своего ребенка.
В один миг навел Семен орудие, вогнал унитарный патрон, хлопнул затвором и взялся за шнур.
– Огонь!
Сноп красного огня выскочил из подпрыгнувшей пушки. Батарея ударила два патрона беглым. Один – и следом за ним другой. Прильнул Семен глазом к прицелу.
Шесть черных деревьев выросло из земли перед самой немецкой батареей по первому выстрелу. И шесть черных деревьев выросло из земли по-за самой немецкой батареей по второму выстрелу.
– Огонь!
И шесть черных деревьев выросло из самой немецкой батареи по третьему выстрелу. Полетели вверх обломки зарядных ящиков. Полетели колеса. Упали и забились, запутавшись в постромках, уносные лошади. Побежала прислуга.
– Молодец, Семен! Молоти еще! Домолачивай! Два патрона беглых. Огонь!
А уж с горки, наперерез откуда ни возьмись появившейся немецкой цепи, сыпалась сотня за сотней, и впереди всех, на бричке, ехал Зиновий Петрович, по-хозяйски закутанный в черную бурку.
И побежали немцы во второй раз за этот день. Но, как правильно сказал Зиновий Петрович, война еще была далеко не кончена, она лишь начиналась.
Два месяца пришлось еще бить немцев и с фронта и с тыла, и с правого фланга и с левого, прежде чем они окончательно и навсегда не очистили Украину. Рассказать же об этом во всех подробностях – дело не поэта, но историка.
Мы к своему рассказу можем прибавить только то, что отряд Зиновия Петровича сначала превратился в бригаду, затем в дивизию и со славою кончил свою немецкую кампанию в конце октября, целиком вступив под знамена Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Батарея товарища Самсонова развернулась в дивизион; Семен Котко был назначен командиром одной из батарей. Он взял к себе старшим телефонистом друга своего Миколу Ивасенко. Что касается до баб, – до Софьи, Фроси и Семеновой мамы, – то бабы еще долго ездили за отрядом в обозе второго разряда. Это, конечно, не полагалось по уставу, но Зиновий Петрович сделал исключение и уважил Семену во внимание к его храбрости. В том же обозе второго разряда в середина девятнадцатого года Софья родила Семену сына. В честь товарища Ременюка, зверски замученного интервентами первого председателя сельского Совета и первого Семенова свата, того сына назвали – Трофим.
Прошло без малого двадцать лет. Много незваных гостей побывало за это время на Советской земле. Иные из них уже добирались до самой Москвы. Но никто не минул участи шведов и участи немцев.
Давно уже в том селе, где некогда стояла бедная хата Семена Котко, – большой и богатый колхоз, а заправляет тем колхозом Микола Ивасенко. И есть в том богатом и большом колхозе образцовая и знаменитая на весь Советский Союз свинарня, а заправляет той знаменитой свинарней супруга товарища Ивасенко – Евфросинья Федоровна, или попросту говоря – Фроська.
И лесочек невдалеке от села стоит на своем месте. Остался до сих пор в том лесочке молодой дуб, под которым лежат славные кости Трофима Ременюка и друга его, матроса Василия Царева. Их имена заросли корой, и следа не осталось от гвоздя, которым когда-то была прибита к дубу матросская шапка. Но люди эти имена знают, поминая в песнях.
И молодой дуб блестит вырезными своими листами над тихой могилой. Мы говорим – «молодой дуб». Он как был молодым, так молодым и остался. Потому что много времени надо дубу, чтоб постареть. И что такое для дуба – двадцать лет? А слава о героях и вовсе никогда не стареет.
И вот, ежегодно, весной, едва только на Спасской башне окончат играть куранты, на Красную площадь выезжает принимать первомайский парад народный комиссар обороны, маршал Советского Союза Клим Ворошилов. На изящном коне золотистой масти объезжает он войско и здоровается с частями, неподвижно застывшими, точно вырубленными из серого гранита. Потом он слезает с коня, отдает ординарцам поводья и поднимается на левое крыло мавзолея.
Оттуда, в потрясающей тишине, раздается его сильный, отчетливый и неторопливый голос:
– Я, сын трудового народа…
И молодые бойцы повторяют за ним слова присяги – неторопливо, отчетливо и сильно:
– Я, сын трудового народа…
Семен Федорович Котко и жена его Софья Никаноровна стоят на правой трибуне у мавзолея. Став на носки, они всматриваются с напряжением в шеренгу молодых бойцов Пролетарской дивизии, чтобы увидеть среди них своего сына. Они специально для этого приехали на один день из Запорожья, где Семен Федорович заворачивает заводом алюминиевого комбината. Семен Федорович мало изменился, хотя потолстел, и в клочковатых бровях его блестит седина. На нем кожаная фуражка, синее непромокаемое пальто, которое он надел, так как с утра собирался дождь. Но погода разгулялась, стало жарко, и Семен Федорович расстегнул пальто. На лацкане пиджака виднеется орден Красного Знамени, а на локте висит желтая самшитовая палка, купленная в прошлом году в Сочи. Софья Никаноровна одета так, как в Запорожье одеваются все не слишком молодые жены директоров: она в маленькой фетровой шляпке и габардиновом пальто с кроличьим воротником под котик и с манжетами того же меха. Она тоже потолстела, и в волосах ее тоже нет-нет да и блеснет седина. Возле глаз лежат добродушные сухие морщинки, но сами глаза все так же молоды, выпуклы и вишневы.
– Ой, Семен, – шепчет она скороговоркой, – честное слово, я вижу! Вон он, вон. Во второй шеренге четвертый слева. Накажи меня бог! Бачь! Еще рядом с ним один точно в таком же шлеме и точно в такой же гимнастерке, ну только совсем бледный блондин, а наш Трофим каштановый.
– Ей-богу, Соня, ты меня удивляешь. Как это можно в таком количестве бойцов увидеть одного человека? Не конфузь меня перед публикой. Смотри на парад и не открывай лучше рот. Ну и где ж, по-твоему, Трофим?
– Так вон же. Во второй шеренге, четвертый с краю.
– То не наш Трофим.
– А я тебе говорю, что то наш Трофим.
– Хорошо. Нехай будет наш Трофим, если тебе так угодно, – вежливо говорит Семен, напрягая скулы.
А по площади отрывистым, сильным вздохом катится:
– Я, сын трудового народа…
И вздох этот отдается всюду.
«Я, сын трудового народа…» – гремят зеркальные плиты мавзолея.
«Я, сын трудового народа…» – говорят седые стены Кремля. «Я, сын трудового народа…» – звенит бронза Минина и Пожарского. «Я, сын трудового народа…» – поет потрясенный воздух…
«…Я обязуюсь по первому зову рабочего и крестьянского правительства выступить на защиту Союза Советских Социалистических Республик от всяких опасностей и покушений со стороны всех врагов и в борьбе за Союз Советских Социалистических Республик, за дело социализма и братства народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни».
– Я, сын трудового народа!..
Сентябрь 1937 г.
Москва
