что выдал наш секрет нечаем… Спеть я люблю. Только луп гляделами — дай-подай песню, как стопарик…
Василий осмотрелся.
На майдане было тесно от коз, как снегом набито. Он стянул кепку, поднёс к груди, галантно поклонился.
— Дорогая публика!.. Дорогие товарисчи! Дорогие гражданки и дорогие ж подруженьки козушки и не мень дорогие друзья козлы! По вашим многотонным з-заявкам даём очередной внеочередной маленький утрешний концерт «Хорошенькое настроеньице». У честь Первого мая даём!
Oн срывисто навалился на «Варяга».
Козы насторожку вскинули уши, предусмотрительно отошли.
— Не н
равится?.. Шаляпина им!
Отгудел он лишь куплет и сам почувствовал, что не в охотку сегодня давать песняка про последний парад. Мы ж почти полвека жили одними битвами с самими собой, жили одними победами, жили одними парадами и на́ — последний?!
— Нету вам Шаляпина, нетуньки вам и меня. Не буду я петь. Из прынцыпа. Подозрением вы меня глубоко оскорбили и слегка унизили. Я вам, дорогие бабоньки, танцы-шатанцы!.. Танец стареньких лебёдушек не жалаете? А вальсок? Пиночка, прошу!
Пинка не девушка. И не коза. А собака. Чёрная. Без хвоста. Без ушей. Одна на весь наш посёлочек.
Хвост и уши ей обрубили ради не только того, чтоб весила меньше и проворней была, но и злее. По-моему, лиши её и головы, она б всё равно ревностней не несла службу, всё равно б бегала ночами на свидания к Шарику на четвёртый район. Ветреная кавалерка! На уме одни шурки-амурки. А избачи [46] тем часом умыкают из сараюх коз.
Пинке порядочно надоели все эти кражные охи. Со скуки она всё же ходит на очистку совести в подпасках у Василия.
Василий в поклоне берёт её за передние лапы — левая перебита, высохла, — кладёт к себе на плечи, туго обнимает и, басовито мыча «Амурские волны», начинает в круженье ералашно подскакивать. Суровая Пинка загоревала. Все ж лапы козёл оттопчет!
Бородато-рогатая публика смотрит на них кто внимательно, кто лукаво, кто снисходительно-уступчиво, кто осудительно.
Мычать, как и молчать, скоро становится Василию в тягость. Русская душа требует песенного выхода. Он обвально хватил про очи чёрные.
Голос у него явно не сличенковский. [47]
Зато по части огня кому угодно прикурить даст.
С закрытыми глазами он судорожно наглаживал высохшую собачью лапу у себя на плече, жался носом к носу оторопелой черноглазки и безразговорочно громово пел-требовал:
— Поц-целу-уй м-меня, не отравишься!
Пинка была благоразумна, не поддавалась на шалые происки и исподволь, холодно-вежливо отстранялась.
Твёрдо, как столб, он стоял на своём:
— Поц-цалуй м-меня, потом я т-тебя,
Потом вместе мы поцалуимси-и!
После тяжёлой, бешеной ночи с хулиганистым Шариком эта программа навевала на неё застуженную тоску. Она откровенно, так сильно зевнула, что треснуло в челюстях.
Василий был уязвлён в святых чувствах, зло смахнул с плеч лапы.
— А ещё другом человека называешься. Знаем мы таких друзей. Одним зубом загрызут!
Козлиное любопытное кольцо разлилось.
Пинка похромала за Бочарову точильню по своим утренним делам.
Василий великодушно резнул кнутом воздух.
Запел мутно, тягуче:
— На побывку е-едет
Ай-я-яй кар-рась. [48]
Грудь его в ракушках,
Мор-рда в си-ня-ках.
Пояснил трём козлам, что держались табунком и тупо пялились на него:
— По пути заскочил на огонёшек не то к чужой бабочке, не то не к своей к козочке. Разжился только синяками. Вот ситуёвина какая!
Наконец всё стадо в сборе.
Василий прыгнул на перевёрнутый чайный ящик.
— Подаю объявлению. Товарисчи с друзьями! Наш праздничный концерт скончен. Спасибушко за вниманию. За работу, дорогие товарисчи козлы и дорогуши козы!
И под весёлые выстрелы кнута покатилась рогатая орда к лесному просёлку.
Интересно, сколько надо иметь денег, чтобы понять, что не в деньгах счастье?
М. Генин
Проводил я коз, вернулся домой.
— А вот и пропаща душа! — сказала про меня мама Глебу. Он разводил потухшую печку. — Ну шо ты там надоив? Воробью хватэ напытысь?
— Не хватит, так ещё останется и агроному и нам!
— А на продажь сёдни не нести, — кивнула мама на стену, за которой по ту сторону дома жил агроном. — Агроном вчора к своим в те Ланчхуты уихав… На праздник отбыл Илюша со своей Гоголой.
— Ур-ря-я-а! — поднял я бидончик.
— Ура-то ура, да в кармане дыра… На хлиб капиталу осталось дни на три…
— Донесение ночной бухгалтерии! — фыркнул я. — На три… Любите вы, ма, сжимать краски.
— Фу ты, хлопче! Послухай тебя, так наскажешь — в шапку не сберешь… Не веришь, так ото бери разводи те краски сам как знаешь. А я не знаю. Да поперва заглянь, е ли шо разводить?
Мама подняла сердитые глаза на стенку, на свою в рамке увеличенную карточку с отцом, на последнюю предвоенную карточку, за которой во все веки, как я себя помню, спелёнато спал платочек с рублями, с трёшками, с пятёрками. Деньги никогда не прятались, не ховались.
— На ваших всё на видах, — глуше заговорила мама. — Не протанцювала я их, не пропила, як той Комиссар Чук.
И тут Комиссар с Чуком!
— Ма, — говорю, — а почему за глаза так зовут Юркина отца?
— Как зовут, так и зовут… Я-то шо? Я как все…
— Вы побольше жили… Лучше знаете…Что он за человек? Хороший?
— Разный… Мотыга… [49] Воровитый трохи… На первом, когда переезжали… Когда мы переезжали на пятый, дрова свои сразу не взяли. В одну арбу разве всё собьёшь? А прибежали наутро… Нема…Стороной доплескалось до мэнэ, он у нас дрова покрал… Глебка с Митькой, пацанюки малые, готовили, готовили всю осень, а он в одну ночь и перетащи к себе.
— А Вы ему говорили?
— А как скажешь? Я ж его за руку не споймала… А люди стукнули верные…
— Тогда, может, я скажу ему?
Мама в испуге замахала на меня обеими руками:
— Иди ты!.. Шо, через десять годив те дрова вéрнешь? Дрова давно сгорели в печке… Об чём шуршать?
— О совести… У детей спионерить!
— Не смеши…. Захотел совести в наше время…
— А может, мне с Юрчиком его расплеваться?
— Не падай в глупость!.. На одной парте отучили совхозную школу. Со всего района тилько двое, ты да он, побежали в девятые классы в город… Шо ж теперь, разными дорогами бегать в одну школу? Другой русской школы в городе нема. Или, можэ, один класс разгородить на два? Не мели чего здря…
