ничего, пятерых ему нарожала, а боле от бабы ничего и не требуется. Деваться так и сяк некуда. Тюрьму на тюрьму менять – только время терять. А его и так не много человеку отпущено, времени-то.
– У меня тёмное прошлое. Я преступник.
Выполаскивая в унитазе тряпку, жена надзирателя усмехнулась, покачала головой, словно над ребёнком, что с самым серьёзным видом несёт свою детскую околесицу.
– У меня оно тоже не светлое, прошлое-то, – пропыхтела она, отжимая тряпку. – А что преступник, так потому ты и в тюрьме, чтобы она тебя исправила, чтобы грех свой, стало быть, отмаял. Ты уж давай, милок, не кочевряжься, а не то отец тебя так прямо и убьёт, я тебе верно говорю. С дочкой вы худо-бедно поладите, она девка с умом и не простигосподи какая. Готовить умеет, домовитая, здоровая, ладная, всё при ей – а чего ещё мужику надо. Опять же: родит скоро, заматереет, укоренится, врастёт корнями в дитё, в тебя – не выкорчуешь… Так что ты уж давай не кочевряжься, милок, а не то отец тебя враз приговорит. Ты коли уж попортил девку, так хотя бы оставайся человеком, не отлынивай. Он у нас, сам знаешь, на руку быстрый. Прибьёт и бровь не дёрнется.
– О боже, боже! – воскликнул узник, испытывая новые неимоверные позывы тошноты.
– Поже́нитесь, – с улыбкой продолжала жена надзирателя, елозя тряпкой по полу, собирая остатки рвоты и не замечая его страданий, – заживёте. Тебе и отсиживать легче будет при жене-то: ухожен будешь, обстиран, накормлен, приласкан. Чего ещё мужику надо. Там, глядишь, второго родите, а охота будет – так и третьего. Девка она справная, ляжки вона какие, титьки добрые, кость широкая – рожай да рожай. Купите патефон, рамки для фотографий, пальму…
– Зачем патефон? – перебил узник её размеренную присказку.
– У меня всегда мечта была за патефон, – выпрямилась жена надзирателя. На губах её затрепетала бледная улыбка, руки задумчиво теребили тряпку. – Чтобы, значит, музыка была в доме… Да ты чего не ешь-то? – спохватилась она, щупая кастрюлю. – Остывает же. Возьмётся плёнкой, затвердеет.
– А что там? – оживился узник.
– Горох, чего ещё.
– О-о! Горох! – воскликнул он, хватаясь за ложку. – Боже, боже, как я люблю горох! Как там погода? Дождя нет?
– Да кто ж его знает, – бормотала жена надзирателя, опуская тряпку в унитаз, выполаскивая. – Коли есть, так на то воля божья, а коли нет – та́к тому, значит, и положено быть. Это не нашего с тобой ума дело, милок. Ешь себе, сопи в две дырки, а в божьи дела не суйся. И от женитьбы не отлынивай – человеком надо оставаться, как бы тебя жизнь ни маяла…
Приговорённый оказался юношей, почти мальчиком – рыжим, косоглазым, очень худым и вообще, кажется, нездоровым. Прижавшись спиной к стене, он осматривал камеру, но без всякого интереса. Впрочем, оно и понятно, какой ему интерес: что же он, камер не видел? Взгляд его был пуст, не выражал ни единой мысли или чувства, словно принадлежал обитателю какого-то иного, далёкого и непонятного мира, неспособного, в свою очередь, к пониманию того мира, в который заглянул. Лицо его, густо усеянное красными воспалёнными прыщами, не хранило на себе следов ни переживаний, ни рухнувших надежд, ни прошлого, ни будущего – ничего не отображало оно, кроме зябкой какой-то и бессильной улыбки, что временами скользила по его губам быстрым пугливым мышонком и пряталась в норке рта за редкими жёлтыми зубами.
Начальник тюрьмы, из которой был привезён смертник, долго, монотонно, гнусаво и с неопределённым, но сильным акцентом читал приговор, растянувшийся едва ли не на десяток страниц убористого текста. Начальник этот был человеком неимоверно толстым, одышливым, пучеглазым и распространял вокруг густой и тяжёлый запах подмышек.
Когда наконец он закончил чтение, снял очки и натужно перевёл дух, вперёд выступил начальник местной тюрьмы, взявший на себя обязанности адъютанта. В руках он держал большой чёрный ящичек с кокетливой золочёной виньеткой на крышке, чуть заржавелыми петлями и обломанной ручкой, так что держать его во всё время чтения приговора начальнику было не очень удобно и теперь он с явным облегчением водрузил свою ношу на стол, откинул крышку и с улыбкой посмотрел на узника, ожидая, видимо, насладиться произведённым впечатлением.
А зрелище действительно впечатляло, поскольку то, что лежало в ящике было не пистолетом – это был монстр, ужасное произведение оружейного искусства – длиной не менее локтя и весом явно не меньше пяти фунтов, с двумя вертикально расположенными гранёными стволами.
– Эссекуэрло! – выдохнул гостевой начальник, переходя на чуждый узнику свой родной язык. Его толстые мокрые губы выплюнули произнесённое слово и попытались сложиться в суровую складку, но были для этого слишком беспомощно и по-детски пухлыми.
– На этот раз заряжен? – спросил узник, прищурившись.
– Не сомневайтесь, – улыбнулся начальник тюрьмы. – Два ствола, два патрона. Один выстрел. Второй – на случай, если понадобится… кхм… вы понимаете.
– Если не умрёт после первого? – уточнил узник.
– Вы понимаете, – снова улыбнулся начальник тюрьмы. – Впрочем, пули разрывные, так что вряд ли понадобится… Кстати, – добавил он со странным огоньком в глазах, – нас тоже двое. Два начальника тюрем, хе-хе… Два ствола… А пули – разрывные…
– Ты согласен с приговором? – обратился между тем толстый начальник к приговорённому. – Последнее слово говорить будешь?
– А? – почувствовав, что обращаются к нему, смертник перевёл на начальника затуманенный непониманием взгляд. В уголке его рта собралась прозрачная капля слюны и медленно, тягуче стекла вниз, к подбородку.
– Идиот, – равнодушно пояснил толстяк. – Ничего не соображает. Совсем.
– Земляники хочу, – вдруг улыбнулся приговорённый. Слова он произносил нечётко, косноязычно, будто обжёг или прикусил язык и теперь боялся им лишний раз шевелить. Или будто учился по-датски. Слова падали из его рта без всякого выражения, как обрубки дерева или сброшенные на снег варежки. – С холма. Там у нас за речкой холмы земляничные. Мы их зовём земляничные холмы. Солнце нагреет земляника сла-а-адкая и тёплая что мамкина титька. Ага.
– Последнее желание тебе уже исполняли, – недовольно возразил его начальник. – Так что будем считать, что про землянику – это было последнее слово, – и кивнул узнику: – Кончайте с ним, палач.
Узник осторожно извлёк из ящика пистолет. Попробовал держать его в одной руке, взвесил – нет, для одной руки слишком тяжёл.
– Летом так постоянно там трёмся, – продолжал смертник, не обращая на происходящее никакого внимания. – Ну понятно если дождя нету потому что если дождь то… то грибы растут… в общем когда дождь за земляникой не ходим и она не сладкая тогда потому что…
