линотипист? А возраст не помеха. В моём возрасте Анатолий Андреевич на войне кое-что похуже испытал. Каждый должен сделать себе биографию.
— У тебя биография, по-моему, неплохая, — простодушно заметила Клавдия. — Отец рабочий, фронтовик. Не дожил, к сожалению, до наших дней. А мать тоже трудящаяся, не помню кем работала на руднике...
— Скреперисткой она была, я уже говорил вам.
— Трудно запомнить, Коля, извини. Но тоже заслуженная, на пенсии сейчас. Братья, как нам известно...
— Не про то я, Клавдия Сергеевна, не про официальную биографию. Речь идёт о трудностях, которые на пути возникают, о том, чтобы в первых рядах быть, а не околачиваться где-то на задворках. И чтобы гордость всё-таки была: хоть войною и не испытан, а на мужество проверен и к всяческой нечисти нетерпим...
— Значит, для этого надо пиджаки рвать и на ножи лезть? Семья ведь у тебя.
— О семье и забочусь.
— Вижу, как заботишься. Рада я, что, наконец, в командировку едешь.
— Я тоже не против, — охотно согласился Николай.
Дочь ошибалась. Я не завидовал зятю — это было бы глупо и по́шло. Скорее недоумевал. Убеждён был, что директорами, управляющими, дипломатами, техническими экспертами и консультантами, представляющими нашу страну за рубежом, могут быть все, кроме тех, кто входит, как говорится, в наш семейный круг.
Все родичи наши были рядовыми гражданами и, в общем, не плохо чувствовали себя. Братья жены трудились один в райпотребсоюзе счетоводом, другой слесарем-ремонтником на маслозаводе; её сестра, закончив библиотечные курсы, заведовала районной библиотекой, а муж её подвизался в том же районе в должности мастера по ремонту телевизоров. Мои сёстры, так же, как их мужья и дети, были обыкновенными тружениками: шофёрами, учительницами, электросварщиками. Поэтому неожиданно высокая оценка способностей зятя как специалиста показалась мне сенсационной.
— А ты справишься, Николай? — спросил я. — Заграница, брат...
Николай перебил меня, поморщившись:
— Не боги горшки лепят, Анатолий Андреевич, справлюсь... — Он усмехнулся и отправил в рот изрядный кусок рыбы — коронного блюда тёщи. — Между прочим, высокое назначение не только обязывает, но и само помогает кое-что осознать. Силы придаёт, окрыляет. Как-никак приятно думать о себе, что вот ведь и ты кое-что стоишь, чёрт тебя побери! Отменная рыба у вас, Клавдия Сергеевна.
Я отметил его разговорчивость — он прежде редко произносил столько слов подряд. В его осанке появилась некоторая солидность. Возможно, это мне только показалось.
Я сижу за линотипом. На тенакле лежит оригинал статьи знакомого мне автора, профессора-экономиста. Я набираю строку за строкой, абзац за абзацем — речь идёт об экономической реформе на металлургических заводах, — но думаю о своём.
Гудит цех. Пары расплавленного металла струятся зыбким маревом.
«Вот тебе и урок, старина, — думаю я, с трудом выщёлкивая строку. — Видно, что-то недопонял ты в этом человеке. Николаю доверяют важные дела. Значит, он стоит того. Нет пророка в своём отечестве, он прав. Мальчишка остаётся у нас. Обстоятельства, обстоятельства... Молодым надо помогать, мостить им дорогу, открывать горизонты. Клавдия настаивает — иди на пенсию. Но я же ещё, чёрт побери...»
Директор типографии Марченко сказал, когда я поделился с ним своими мыслями:
— Видно, в самом деле, пора, Анатолий Андреевич. Я, между прочим, давно собирался...
— Что собирался? — спросил я холодея.
— Поговорить по душам. Не трудно ли тебе?
Я оцепенел. Значит, они тоже думают об этом.
— Мне казалось, что я ещё... — пробормотал я.
Марченко вышел из-за стола и нервно прошёлся по кабинету. Видно, волновался и он.
— Никто тебя не гонит, Анатолий Андреевич. Пойми нас. По-человечески. После события на острове...
— Но я сделал девятьсот строк за два пятнадцать. После события на острове. Ты сам премировал меня. В чём же дело?
— Года, видать, — сказал Марченко.
Ему позвонили. Я ушёл в цех и сел за линотип. На тенакле лежал оригинал статьи знакомого автора, профессора.
Буквы прыгают перед глазами, я с усилием вчитываюсь, с трудом постигаю смысл фразы, делаю ошибки, выбрасываю строчки, снова возвращаюсь к тексту. Глаза слезятся, словно пары металла не отсасываются чёрным раструбом мощного вентилятора, а окутывают меня, проникая во все поры тела и ослепляя.
На этот раз — ни рекорда, ни даже пристойной работы.
О чём-то, видно, прослышал и начальник цеха Романюк, который довольно бодро окликнул меня, когда я направился в корректорскую.
— Зятёк у тебя, выходит, на уровне, Анатолий Андреевич. За границу посылают. Не то что мы с тобой, старые шпоны. Помню в «Синей блузе» мы певали: «Приходите вереницей ССР наш признавать — без него не прокормиться, без него вам погибать». То было детство. Давно уже не приходится никого звать — «приходите вереницей». Сами идут, потому что — нужно. Он у тебя толковый.
— Я тоже так считаю, — ответил я.
— Лида с ним едет? На год? А внука на кого? Старикам у нас почёт. Видно, тебе со старухой придётся исполнять... почётную должность.
— Клавдия — ни в какую.
Моя жена на этот раз выказала характер. Когда Лида без обиняков поставила вопрос о сыне, бабушка поклялась, что работу не оставит.
— По возможности помогу, — сказала она твёрдо, — но кассу не закрою, в няньки не пойду. Отцу пора на пенсию, договаривайтесь. Для сада время находит, найдёт и для внука. Молодым надо помогать...
Твёрдость Клавдии поразила меня. Удивительно непостоянный народ эти женщины!
— Так как же будет, папочка? — спросила Лида.
— Посмотрим, — уклончиво ответил я.
— Но время не ждёт. Документы уже оформляются. Короче говоря, мы оставляем ребёнка. Нам нельзя мешать, — решительно и даже чуть раздражённо заявила Лида. Потом, почти умоляюще произнесла: — Всего на год...
Я промолчал. Конечно, эгоистичны все дети. Но Лида... Куда девались её скромность, ласковость? Обычно она трогательно заботилась о нас, родителях. Когда случилась беда на острове, она не отходила от моей постели, помогая матери, забыла о муже и сыне.
Теперь я не узнавал её. Так, вероятно, шумно расправляет крылья только что оперившийся птенец, чтобы, ощутив стремительность полёта, тут же забыть о гнезде, согревавшем его, и о тех, кто совал в его жёлтый ротик разных там букашек, комашек и всякую иную живность.
— Собственно, Клавдии пенсион ещё не вышел, — согласился Романюк. — Наверно, тебе.
— Да вы что, сговорились? — вскипел я. — Только что Марченко, теперь — ты...
— Обстоятельства, Анатолий Андреевич.
Но я уже не помнил себя.
— Какие обстоятельства? Что придумали? Слишком дорогая я для них нянька. А если вы собрались, ты слышишь, Романюк, если вы собрались избавиться от меня, так это ещё
