Виктор Эмский - Адью-гудбай, душа моя !

Глава четырнадцатая

В шесть часов вечера перед войной

Тут в моих и без того обрывочных воспоминаниях -- досадный провал, какие случаются разве что с крупного перепоя или когда шарахнешься затылком об мостовую. Опомнился я уже у Смольного собора, уже вне строя танцующих государственную мазурку, весь какой-то безжалостно растерзанный, с распухшими, как говяжьи сардельки губами, без часов. И только-то я пришел в себя, как тотчас же впал в новый транс, потому как творившееся вокруг было выше моего, тюхинского, разумения. Схлопотавший пулю Померанец как ни в чем ни бывало дискутировал со стоявшим на карнизе дома самоубийцей. И ведь что характерно -- карниз был тот самый, с которого я спрыгивал в детстве, издавая предосудительные по нынешним временам возгласы. -- Значит, так вы ставите вопрос, -- вился смертостойкий недобиток. -- Значит, вы утверждаете, гражданин... -- фамилию я толком не расслышал -- то ли Крякутный, то ли Рекрутской, -- вы утверждаете, что человек создан для счастья, как... -- И опять же -- не так! -- донеслось сверху. -- Для умственно неполноценных повторяю еще раз: человек создан для полета, как чайка Джонатан для человечности!.. Понял, придурок? -- Та-ак... Значит, такая вот постановочка: человек по имени Натан... Что значит -- опять?! Я, милейший, при исполнении, а вот вы-то кто? Как-как вы говорите? Чайник?.. -- Человеко-чайка, -- с трудом сдержавшись, повторил безумец. -- А аргументы?.. Ах, и это имеется! Тогда не тяните -- выкладывайте!.. Суицидал выложил из карманов пижамы мелкие доказательства своего более чем сомнительного существования: пачку сухих горчичников, золотую звезду Героя, личное оружие, предсмертную записку. Избавившись от лишней тяжести, Крякутный-Рекрутской перекрестился и раскрылил руки, как ныряльщик. -- Сейчас полечу! -- во всеуслышанье заявил он. -- Лети, летальный! -- махнул рукой пугающе живучий лектор по распространению. И смельчак полетел. Тело его тенью промелькнуло сверху вниз и хрястнулось об брусчатку. Ух! -- восторженно вскрикнули отпрянувшие свидетели. -- Кто следующий? -- обтирая платочком рукав, вопросил Померанец. Образовалась живая очередь. Один за другим сделали попытки Иванов, Петров и Сидоров. Вслед за ними под веселый смех зрителей на карнизе возник некто Рабинович. Этот полетел почему-то не вниз как все нормальные русские люди, а куда-то вбок и в сторону, как мне показалось, -- в сторону Ближнего Востока. Все, кто мог, повыхватывали пистолеты. Началась азартная пальба, но уже в белый свет, как в копеечку. Безродный космополит, по-собачьи загребая воздух руками, успел улететь в свои чертовы палестины. Я стоял, задрав голову в немыслимо синее, как на рисунке больного ребенка, небо. Ослепительно сияли кресты. Давным-давно, когда все еще верили во что-то, над ними кружили голуби. Белые Скочины турманы. Вспархивали и камнем падали, и снова, трепеща крыльями, взлетали в такую высотень, что даже тюбетейка, Господи, падала с головы. Скоча махал жердиной с розовой тряпочкой на конце, а мы свистели, свистели, как полоумные... И я засунул два пальца в рот, и хотел свистнуть. И не получилось. Только вытошнило. -- Поздравляю вас, Тюхин! -- сказала Захарина Гидасповна из Смольного. -Подобной реакции отторжения можно только позавидовать, не правда ли, Ссан Ссаныч, -- обратилась она к державшему ее под руку заместителю. Ссан Ссаныч, замещавший в то время Захарине Гидасповне мужа, крепко пожал мою мужественную, как он выразился, руку и посетовал на то, что ему лично отторгать решительно нечего. "Но вот то обстоятельство, -- сказал он, -- что вы, Тюхин, почему-то стоите опять в самом хвосте очереди, и это несмотря на героизм, проявленный под Кингисеппом, а также личное знакомство и даже любовь дорогой Идеи Марксжновны, вот это, Тюхин, не может не вызвать самого решительного протеста с нашей стороны". А когда они оба заметили вдруг, что жизнь, как это ни странно -- идет, а часов у меня на руке -- замечу попутно, снятых профурой Даздрапермой -- нет, она -- Захарина Гидасповна -- вынула из сумочки золотые карманные котлы знаменитой швейцарской фирмы "Мозер" и под аплодисменты вручила мне их с пожеланием дальнейших подвигов и успехов. Я открыл крышку и обмер. И вовсе не потому, что на крышке имела место изящная, с вензелями гравировочка: "В. Тюхину-Эмскому -- поэту и певцу от благодарной Партии" -- нет, совсем не поэтому. Хотя и это -- сами понимаете! Но время, время, которое было на циферблате -- 6 часов 01 минуты -- оно заставило меня, заполошенно всплеснув руками, броситься к условленному месту и только споткнувшись об лежавшего ничком Померанца -- на этот раз шальная пуля попала ему прямо в сердце -только упав и снова взглянув на часы, я сообразил, что паника несколько преждевременна -- стрелочка, хоть и бежала вприпрыжку, но совсем в другую сторону, нежели на "роллексах", а следовательно -- я успевал как раз вовремя. Чика-в-чику, как говорили в нашем дворе... ...И когда я на цирлах, как шестерка, бля, подошел к заколоченной крест-накрест двери деревянного сарайчика и, обмирая, потянулся к ручке, он вдруг отчетливо, будто стоял за спиной, сказал: "Эх, Тюха-Витюха, давай, что ли, закурим, Витюха!". И я даже, знаете, оглянулся, хотя, конечно же, знал, что этого не может быть, что его нет, что это мне мерещится -- я огляделся по сторонам, -мало ли, -- и ничего подозрительного не обнаружил, и только тогда -- шепотом, правда, чуть слышно, но ведь вслух же, вслух! -- ответил ему: "Не курю, дядя Минтемир". "Поди, и не пьешь, секим башка?" -- засмеялся он. А мне было не до смеха, я вздохнул и сказал: "Теперь и не пью...". "Совсем яман, -- покачал головой Рустемов отец-дворник Гайнутдинов. -- Плохо, -- сказал он, -- ладно хоть помнишь, не забыл..." И знаете, у меня аж сердце захолонуло. "Да разве ж такое забывается, дядя Минтемир?!" -- прошептал я. Господи, как сейчас помню вытаращенные Совушкины глазищи: "Не, пацаны, честное сталинское! Я это, я открыл окошко впустить Кузю, а оно как раз крадется -темное такое и в зимней шапке. Ну, короче, подошло к Рустемову сарайчику, а он как заорет!.. Кто-кто -- Кузя, кот мой... А он, ну призрак который, вот так вот замер и стоит... Короче, стоял-стоял, а потом моргнул, гляжу -- а его уже нет. Как растворился!" "Может, в сарай вошел?" -- предположил я. "Чудик, там же дверь вот такенскими гвоздьми заколочена! Это оно сквозь стенку просочилось... Ну кто-кто -- привидение!.." Короче, мы пошли с ним на задний двор, к сараям, и для отвода глаз затеяли игру в маялку. Но дверь действительно оказалась забитой, а потом -- какие еще там призраки -- в сорок девятом-то году!.. И вот однажды вечером, когда стемнело, мы втроем -- Скоча, Совушка и я (Рустема не было, ему резали грыжу), мы шли мимо сарайчика и вдруг там, за дверью, заколоченной крест-накрест, увидели свет. В дырочке от выпавшего сучка. И ведь это я, малолетний Пронин, заглянул в нее и чуть не обделался от страха, потому что за столом, освещенным свечным огарком, сидело никакое не привидение, а самый настоящий шпион -- в зимней шапке -- это в августе-то! -- и в валенках! И хотя этот тип сидел спиной к дверям, Совушка разглядел-таки, что правый потайной его карман подозрительно оттопыривался. "Да там же у него, гада, парабеллум!" -- побледнев, догадался он. И мы переглянулись, мы молча посмотрели друг на друга и вдруг... побежали. Только не домой, в теплые постельки, а к ближайшему телефону-автомату, на улицу Воинова. Потом мы стояли у парадняка, а он шел под конвоем, с поднятыми вверх руками -наш дворник Минтемир, Рустемов отец, который еще весной, то ли уехал в Казань, как говорил нам Рустем, то ли заболел открытой формой туберкулеза и лег в больницу Боткина, как утверждала Рустемова бабушка. И когда они посадили его в "эмочку", товарищ старший лейтенант по фамилии Беспрозванный подошел к нам, говнюкам, и спросил: "Кто проявил инициативу?". И дружки мои закадычные -- Совушка и Скоча -- не сговариваясь, ткнули в меня пальцами: "Это он!", а я, тогда еще ну совершенно не Тюхин, скромно потупил счастливые, как детство, глаза свои... Дырочка от сучка светилась неземным голубоватым светом. Я раздвинул доски -вторую и третью по счету от дверей направо -- и пролез в сарайчик сквозь образовавшийся проем. То, что называлось Марксэном Трансмарсовичем, фосфоресцировало на верстаке -безногое, безрукое, полупризрачное по форме, и уму непостижимое по содержанию. В этом странном и, конечно же, неземном трансфизическом феномене более или менее нормальным было разве что отсутствие глаз. -- Аве, Тюхин, моритури тэ салутант! -- замерцав, прожужжало видение. -- Да вы присаживайтесь, небось намаялись в дороге... И я сел на деревянный ящик из-под молочных бутылок и вдруг почувствовал, что смертельно, просто нечеловечески устал за эти годы. -- Парамона кормили? -- спросил меня призрак. -- Ну, а рукопись мою прочитали? -- И когда я сказал, что -- увы -- не успел, Марксэн Трансмарсович неожиданно огорчился, даже потускнел. -- Знаете, Тюхин, -- грустно сказал он, -- скоро ведь начнется война. Настоящая, большая-большая... Точнее сказать -- Великая да еще к тому же и -Отечественная. Вполне возможно -- последняя для нашего с вами мироздания. -- Последняя, -- прошептал я. Смолк далекий оркестр. Стало слышно, как высоко-высоко, куда раньше взлетали только Скочины турманы, почти на пределе слышимости надсадно гудел моторами бомбардировщик. Быть может, та самая "Энола Гей"... Помню, я хотел что-то сказать Папе Марксэну. Важное. Не исключено, что самое главное в своей дурацкой жизни. Я даже зажмурился, собираясь поглубже вдохнуть. И тут в дырочку от сучка потянуло запашочком, который я не спутал бы ни с чем на свете, даже страдая насморком. Пахнуло формалинчиком и сердце мое тоскливо сжалось в предчувствии неотвратимой, неумолимо приближающейся беды. -- Господи, -- простонал я, -- да ведь это же... -- А я знаю, Тюхин, -- спокойно сказал Марксэн Трансмарсович, -- у меня ведь и профессия такая -- знать все на свете. К примеру, друг мой, мне доподлинно известно, что произошло с той страной, из которой вы изволили сюда сверзиться. Я знаю, что стряслось в Таврическом дворце Его Величества Самого Старшего Сержанта Всех Времен и Народов Г. М. Мандулы каких-нибудь пять минут назад. Наконец, для меня не секрет, что случится с нами буквально через мгновение... -- Что? -- непослушными губами вышепнул я. -- Ну, во-первых, вы, Тюхин, сунете руку в карман и все-таки отдадите мне то, зачем ходили в Задверье... И я, склеротик этакий, хлопнул себя ладонью по лбу -- мамочка родная! -- я достал из кармана пижамы такой с виду обыкновенный, чуть ли не балахнинской спичечной фабрики коробочек. Я вынул его и с виноватой улыбкой на лице протянул хозяину. -- Ну, а теперь крепче держитесь на ногах, Тюхин! -- весело воскликнул мой небесный тесть. -- Как у вас с нервишками? Тогда считаю до трех по-лемурийски: мене, текел, фарес-упарсин!.. И не успела отзвучать последняя, непривычно длинная для нашего земного слуха цифра, как толевая крыша над головой совершенно бесшумно, как во сне или в сказке, взмыла вдруг ввысь, с треском слетела с петель дощатая дверь и горемычная судьба моя вскричала ликующим голосом товарища капитана Бесфамильного: -- Фиксируйте, немедленно фиксируйте их! Вспыхнули съемочные софиты, застрекотали кинокамеры. Два дюжих коммандос с опрыскивателями, стоя на крыше соседнего сарая, принялись усердно опшикивать помещение сарайчика. Не знаю, что конкретно имел ввиду товарищ капитан, но лично меня Афедронов зафиксировал профессионально. Я и ахнуть не успел, как он круто заломил мне руки за спину. Согнутый в три погибели, я взглянул на товарища по несчастью промеж ног своих и запоздалое "ах!" -- возглас несказанного, описанию не поддающегося изумления -- непроизвольно исторгся из горестной груди моей. Под воздействием химикатов фотопроявителя голубовато светящееся Нечто, словно хохмы ради нареченное Вовкиным-Морковкиным, буквально на глазах стало обретать все более и более отчетливые очертания. -- Ну же -- смелее, смелее! -- подбодрил довольный товарищ капитан. -- И Христа ради, -- поотчетливее в проявлении своей классовой сущности, Марксэн Трансмарсович! А вы, товарищи операторы, фиксируйте, с предельной тщательностью фиксируйте все, а в особенности вот этот вот -- обратите внимание -- в его мохнатой лапочке зажатый, обыкновенный такой с виду коробочек! И чтобы крупно -- на весь экран! Да, дорогой читатель, ненавистный товарищ капитан не оговорился. Это была именно лапочка, а не рука. Существо, теперь уже окончательно обозначившееся через посредство фиксажа, человеком со всей очевидностью не было. Оно больше напоминало то пресловутое млекопитающее, от которого мы, люди, не произошли, как наивно заблуждался Ч. Дарвин, а в которое как раз наоборот -- превращались в результате быстрой и фатально неизбежной инволюции. На верстаке агента турецкой разведки Минтемира Гайнутдинова сидела сравнительно небольшая глазастая обезьянка, точнее даже не обезьянка, а лемур. И если б в нашей милой компании каким-то чудом оказался вдруг Кондратий Комиссаров, который помимо поэта К. Р. уважал еще и нашу советскую энциклопедию, он (в качестве информации к размышлению) сообщил бы всем присутствующим, что -- примо: лемурами по верованиям древних римлян назывались души умерших, и что -- секондо: именно так именовались очаровательные, понимаешь, полуобезьянки отряда приматов, обитавших в диких, понимаешь, лесах ихнего сраного Мудогаскара. Но поскольку Кондратия с нами, увы, не было, его роль на себя взял идиот Афедронов. Еще выше заломив мне руки, он заорал: -- Так ведь это же -- макака! И все дружно рассмеялись, отчего огромные глаза Марксэна Трансмарсовича стали еще больше и -- как мне показалось -- влажнее. Я еще пристальнее вгляделся в его мордашку и вдруг вспомнил странный, над письменным столом все того же великого князя и поэта фотопортрет. -- Ах, вот оно что! Вот оно, оказывается, в чем дело! -- вырвалось у меня. -- Обратите внимание, товарищи, -- заметил сияющий товарищ капитан, -- теперь даже нашему Тюхину что-то стало ясно. Ну в частности гражданин Тюхин понял, что крупно просчитался, недооценив нас, чекистов! Дорогие товарищи! Дамы и господа! Соратники и коллеги! Только что вы стали свидетелями блистательного завершения нашей операции под кодовым названием "Наивный трансмутант". Детали и подробности позднее, на торжественной пресс-конференции. А сейчас я хотел бы особо заострить ваше внимание на самой, пожалуй, существенной особинке этого поистине исторического Дела... Гражданин Вовкин-Морковкин, ну-ка дайте мне то, что у вас в правой... э... конечности... Живенько-живенько! А вы, товарищи корреспонденты, граждане понятые, господа спонсоры, -- вы фиксируйте, фиксируйте!.. -- Вот здесь вот, -- тряся коробком, взволнованно продолжил товарищ Бесфамильный, -- здесь находится то, ради чего десятки наших лучших, опытнейших сотрудников трудились не покладая рук, не жалея сил, здоровья, а подчас -- и самой политической репутации... Защелкали затворы фотоаппаратов. От вспышек блицев потемнело в глазах. Мучительно захотелось укусить самого себя за воротник пижамы. -- В этом маленьком, неказистом свиду шпионском контейнере, -- сказал мой бывший следователь, -- находится, не побоюсь этого слова, -- ключ к разгадке самой жгучей, самой таинственной из всех тайн нашего социалистического по форме и далеко не капиталистического по содержанию существования. В этом спичечном коробочке своего рода пропуск в иной, разительнейшим образом отличающийся от нашего, мир -- в Страну Счастливого Прошлого, где, товарищи, как и обещали Теоретики и Основоположники, -- вдосталь всего: света, счастья, жизненного пространства, бесплатного спецпитания, жизнерадостных песен, хороших книжек и фильмов, любимых девушек и мальчиков, неиссякаемого оптимизма!.. Да-да, друзья мои, это он -- тот самый Иной Мир, о котором так много и так вдохновенно говорил и писал наш товарищ Левин!.. Раздался всеобщий и полный вздох. Толпа всколыхнулась. Притиснутый к стенке сарая Афедронов коротко, с убийственным китайским "хэком" рубанул кого-то ребром своей занаменитой ладони. Еще, еще и еще раз!.. Толпа отпрянула. Афедронов поднял меня и прислонил к стене. В глазах затанцевали маленькие кровавые лебеди. И тут раздался скрип, тонюсенький такой, жалобный. Поначалу мне показалось, что звук этот издает подцепленная на крюк подъемного крана толевая крыша сарайчика, но дело было не в крыше, которая даже не поехала, а прямо-таки полетела. Дело было не в ней. Небольшой, с Питера Пэна величиной, лемур -- плакал. Ртутные слезинки катились из его большущих немигающих глаз. Товарищ капитан поднес полуоткрытый коробок к объективу японской телекамеры и бережно, двумя пальцами извлек из него содержимое. Это был крестик, самый что ни на есть обычный, чуть ли не алюминиевый, на суровой, с неумелым узелочком, нитке... Да, дорогой читатель, из песни слов не выкинешь. Мой бывший следователь извлек из спичечного коробка именно то, что я, Тюхин, счел за самое нужное, самое-самое необходимое для неотвратимо, по моим представлениям, дичавшего в Военно-Таврическом саду Папы Марксэна. И для меня -- Тюхина... Господи, никогда не забыть мне этого безбрового, на глазах пустеющего лица. Примерно так же смотрел на меня в Хельсинки один мой соотечественник, когда я выронил на асфальт две только что купленных у ночного таксиста бутылки. Противно затарахтело, точно А. Ф. Дронов потер чьей-то не в меру наглой мордой по горбылям сарайчика. Впрочем, на этот раз я сразу же посмотрел на Марксэна Трансмарсовича и, как всегда, не ошибся. Главный свидетель и очевидец всего того, чему еще предстояло стрястись на белом свете и в нашей с вами несчастной стране, в частности, -- хохотал. Самозабвенно, от души и в абсолютном одиночестве, как В. И. Ленин в Горках. -- Ну... Ну, Тюхин, -- вытирая кукольные свои глазищи кончиком хвоста, наконец выговорил он, -- ну, Тюхин, на этот раз даже я опростоволосился! Диа фрэнд, вы даже не догадываетесь кто вы такой после этого!.. Я уронил голову на грудь: -- Догадываюсь... -- Да где там! -- махнул лапочкой Вовкин-Морковкин. -- Вы думаете, что вы -гений человечества, но ведь это не так. Вы не гений, вы куда больше, чем просто гений, вы -- Тюхин, друг мой! О, Святая Неадекватность! -- ведь вы же все на свете перепутали! Я вас о каком коробочке просил? Я пожал плечами: -- Ну об этом, с самолетиком. -- Но с каким, с каким, путаник вы несусветный?! Ведь это же, -- и тут он показал на коробочек в руке товарища капитана, -- это же "Фантом". -- Товарищ Бесфамильный вздрогнул и уставился на этикетку слепым, ничего не видящим взором своих, теперь уже не ноликов, а крестиков. -- Это американский истребитель "Фантом", он же Ф-18. А ведь я вам, Тюхин, говорил про МИГ-29!.. Вы просто открыли не тот ящик стола, дорогой, практически бесценный мой сообщник!.. Я пошатнулся. Я вдруг представил себе мадагаскарскую полуобезьянку с православным крестиком на груди, и ноги мои, бесконечно уставшие от вертикальности позвоночника, тюхинские мои ноженьки, подогнулись и я, подобно Ричарду Ивановичу, пал на колени. -- Да полно, полно, -- мягко утешил меня латинолюбивый и лемуроподобный Марксэн Трансмарсович, -- а то еще подумаете, что я в претензии. Отнюдь, Тюхин. Все как нельзя лучше. Это, голубчик, самая талантливая, самая плодотворная ошибка в вашей жизни. Вы только взгляните на товарища капитана, Тюхин! Да вы ведь не одну дверь, вы и его перекрестили, крестоносец вы этакий. Большущий крест, Тюхин, поставлен вами на его замечательной карьере. -- Убрать посторонних, -- чужим, опустевшим голосом скомандовал мой дорогой крестничек. Замелькали "демократизаторы" и саперные лопатки. Зазвенела разбитая оптика. Крякая, зачастил правой -- ударной -- рукой младший подполковник Афедронов. Вскоре у Рустемова сарайчика остались только свои. Утомленный товарищ капитан сел прямо на сырую от фиксажа землю. Он вытянул ноги в надраенных до парадного блеска хромачах и снял фуражку. Волос на его голове уже почти не было. -- Профессор, морковки не желаете? -- гаснущим голосом спросил он Папу Марксэна. -- Эстонская, трофейная... Не хотите? Ну и напрасно, -- и товарищ капитан откусил и захрумкал, задумчиво глядя вдаль. Выдержав характер, мужественный лемур украдкой сглотнул слюну. -- Ну вот, кажется, и все, Тюхин, -- грустно сказал он. -- Осталось, как в старой хорошей песне, закурить перед дальней дорогой. -- А не присесть? -- усомнился я. -- По-моему, и в этой песне слова переделали. -- Тогда придется присесть. Из песни слов не выкинешь, Тюхин. И мы с ним присели на завалинке перед сарайчиком. Я вспорол подкладку своей лагерной камилавочки и аккуратно извлек из тайничка последнюю, для него, Вовкина-Морковкина, сбереженную сигареточку. Немигающие глазищи пришельца благодарно засветились. -- Нет, Тюхин, все-таки вы гений в некотором роде, -- промурлыкал он. -Товарищ капитан, спичек не найдется? Впавший в транс Бесфамильный кинул ему злополучный коробок. -- Вот так-то оно лучше будет, -- сказал Марксэн Трансмарсович и открыл одно вещественное доказательство и, поцокав языком, надел мне на шею другое. -- Это вам на память, друг мой, -- вздохнув, сказал он. -- На долгую-долгую... -- А в том, в другом коробочке, там что -- ключ был? -- И как всегда вы угадали, Тюхин. Только не ключ, а ключик. Этакий, знаете, золотой и совершенно сказочный... И я, Тюхин, понимающе кивнул головой и достал свою позолоченную зажигалочку. Марксэнчик прикурил и глубоко, с наслаждением затянулся. Смеркалось. Черный как туча, Афедронов говорил с кем-то по рации. До слуха доносились отдельные, рубленые фразы: есть!.. так точно... никак нет... будет исполнено... Отстраненно хрумкая морковкой, товарищ капитан с каждым мигом все заметнее терял лицо. Помимо двух крестиков на сомкнутых веках, на лбу его отчетливо проступил третий... -- Так куда же вы теперь, без ключика? -- Назад, только назад, Тюхин! -- То есть -- в Будущее? В чье, в наше? -- Ну нет, -- засмеялся Марксэн Трансмарсович, -- в этом Королевстве Кривых Душ я уже, с вашего разрешения, побывал. Есть у меня другой маршрутец, поинтересней. Там, Тюхин, ждут меня. А вас ждут? -- Не знаю, -- прошептал я. -- Кажется... -- Тогда -- пора. "Пора, мой друг, пора", -- как сказал один настоящий и, обратите внимание, Тюхин, почти такой же глазастый, как мы, лемурийцы, поэт. -Он положил свою игрушечную лапку на мое колено. -- Прощаться не будем, Тюхин, тем более -- навеки. Даст Бог -- свидимся. А сейчас, когда я досчитаю до трех -- закройте, на всякий случай, глаза. Для вас лично то, что произойдет, опасности не представляет, и все-таки, Тюхин, на всякий, как говорится, пожарный... Ага! -- Марксэн Трансмарсович отщелкнул докуренный до фильтра чинарик. Прямо под ноги шедшему к сарайчику с пистолетом в руке Афедронову. -Вот теперь, Виктуар, -- все. Финита ля комедиа. Мужайтесь!.. Приблизившись, Афедронов передернул затвор "тетешника" и, не сказав ни слова, даже не "эхнув", навскидку всадил пулю прямо в крестик на лбу Бесфамильного. Смертельно раненный товарищ капитан вздрогнул. Его рыжие, опаленные моим факелом ресницы взметнулись и разверзлись, открыв вместо глаз два отверстия, одно из которых было замочной скважиной, а другое -- дырочкой от выпавшего сучка. -- Передайте Даздраперме Венедиктовне, -- умирая, прошептал он, -- что это я доложил про нее... -- Передам, передам, -- поморщился палач Афедронов. И резко повернувшись ко мне этот кровавый мерзавец вдруг заорал: -- А ты, ты-то чего здесь делаешь?! Кто фиксировать за тебя будет, -- Пушкин, что ли?! Я помертвел. -- Да что же это вы такое говорите, товарищ младший подполковник? -- Капитан, Тюхин, теперь уже -- капитан, -- самодовольно ухмыльнулся он, после чего я резвехонько подскочил и замер по стойке "смирно". И опять что-то жалобно запищало, заскоркало. Наивный трансмигрант Папа Марксэн снова прослезился. Капельки крови покатились из его огромных, медленно закрывающихся глаз. -- Мене... текел... -- прошептал он. -- Э!.. Але!.. Ты чего это?! -- встрепенулся почуявший недоброе гад Афедронов. -- Минуточку, минуточку!.. Слышь, как тебя -- стой, кому говорят! Стой, бля, стрелять буду! Эй, кто-нибудь!.. Тюхин! Спички-и!.. Суй ему спички в глаза, кому, бля, говорят!.. -- У меня зажигалка, -- устало вздохнул я. И в это время лемуриец, решившись, произнес: -- Адью-гудбай, Тюхин!.. Вовремя зажмуриться я так и не успел. Я видел, как его веки сомкнулись. И это было последнее, что я увидел, потому как свет Божий, взморгнув, погас...