"А ты загадал?"
"Вот если честно, да? То не успел. Пропил реакцию".
"Сейчас на пару загадаем. Жди".
"Сюда уже не ходит ничего. Месяц назад последний поезд потерпел аварию".
"На крыльях прилечу. Забей в мешке мне место".
"Забью. Ты захвати мне это..."
"Сигарет?"
"На чём писать. И чем!"
* * *
Доносится хриплое и бесконечно свое:
Вот снова упала, и я загадал
выйти живым из бою.
Так свое счастье поспешно связал
я с глупой звездою...
Они лежат, на вдохе прилипаясь. Одежда далеко в ногах. Небо в алмазах.
Вдруг голос:
- Где поэт? Хочу минет поэту сделать!
Смех у костра. Только одна из малолеток возникает, как на товарищеском диспуте "А если это любовь?". Нельзя такое, мол, мужчине делать. Мужчину это развращает.
- Бутылку, Мессер, мне не суй, я от любви бухая. Поэт, ты где там затаился? Муза зовет! Своим горячим ртом!
Алёна прижимает его к соскам.
- Я твоя муза. Правда?
- Нет.
- Явись! - зовут. - Узнаешь неземное!..
- Как это нет?
- А так. Пиздец поэзии.
- Тогда я твоя глупая звезда. Согласен?
Первые записи
Из аэропорта город, откуда мы приехали на трамвае и троллейбусе, кажется таким далеким, что как бы уже и прошлым: будто улетаю навсегда.
Но рейс откладывают. Мы спешили зря.
Кресла в зале ожидания по новой моде, сиденья пружинят на гнутых никелированных ножках.
- Ты куда, Александр?
- В туалет.
- Отвести тебя? Смотри. Не вступай в разговоры с посторонними.
Похожий на отчима офицер - только без усов - сняв китель, мучительно бреет себя без мыла и горячей воды. На обратном пути я рассматриваю газеты - "Роте Бане", "Юманите". Немецкий и французский я изучаю самостоятельно, а со следующего года у нас английский. "Чего тебе, мальчик?"
Я покупаю записную книжку, простой карандаш, точилку.
Мама поднимается навстречу. - Идем чего-нибудь поедим.
- Кресла займут.
- Ну, займут и займут. Все на свете себе отсидела.
Я беру чемодан. Поскольку улетаю на самолете, мне дали самый современный - в клетку и на молниях.
В буфете сумрачно и старомодно от дубовых панелей и плюшевых занавесей. Мы отходим к мраморному столику на ножке.
- Растешь не по дням, а по часам. В отца, наверно, будешь моего.
В лопнувшей коробке из-под туфель я нашел карточку ее отца - в австро-венгерском френче, но уже с приколотым бантом. Цветной фотографии тогда в помине не было, но бант, несомненно, алый. Раз принял революцию, которая освободила его из лагеря военнопленных. Олеко Дундичем он, впрочем, не стал. Стал овцеводом в Приазовье.
- Он был высокий?
- Каланча. А может, просто так казалось. Я еще девочкой была, когда его забрали.
- За что?
- А ни за что. - Яйцо раскалывается о мрамор, ногти длинные и лакированные. - За то, что был культурный человек.
Шпионы тоже люди культурные.
- Может, он был шпион?
- У них тогда все шпионы были. - Она показывает мне сине-зеленый желток. - По-моему, несъедобное? А ладно, помру так помру. Ты почему не ешь свой коржик, деньги заплачены?
Коржиком этим гвозди заколачивать. Его даже не сломать.
- Надо было ему бежать.
- Куда?
- Например, в Австралию. Если он так любил овец.
- Вумный ты больно...
- Может быть, он и убежал. Живет-поживает себе в Вене, а мы ничего не знаем.
Ее глаза, как у змеи, голос снижается до шепота:
- В какой еще Вене?
- Ты рассказывала.
- Ничего тебе я не рассказывала.
- Что в Вену он обещал тебя увезти. Когда тебя дразнили "австриячкой".
- Знаешь? Тут не место предаваться воспоминаниям. - И в знак протеста мама громко произносит, что это не кофе с молоком, а какая-то бурда.
Буфетчице за выпуклой витриной наплевать.
- Нет, это не Ленинград, конечно... - Она вздыхает. - Куда, сынуля, нас с тобой забросила судьба?
Когда самолет набирает высоту, я выдвигаю пепельницу, чтобы очинить карандаш.
Среди заданий на летние каникулы есть такое - поговорить со взрослыми. Взрослые вам расскажут много нового и интересного, читал на прощанье вслух учитель последние страницы пройденного в 4-м классе учебника истории нашей родины. "Помните, что то счастливое время, в которое вы живете, не пришло само собой. Оно было завоевано вашими дедами и отцами в упорной борьбе".
Но что писать про вот такого деда? Был культурным человеком, но вместо того, чтобы вернуться из плена к себе в Европу, напялил красный бант, завел в Таганроге дочь, развел овец - и сгинул.
Нелепая судьба.
Маму, конечно, жалко, но какое отношение имеет все это ко мне, летящему на ТУ-104?
Седой старичок кричит мне издали:
- Добро пожаловать в Россию! Изгнанник наш!..
Бабушка стала еще толще, а дед мой исхудал, застиранную рубашку надувает пузырем. Пряча свой правый профиль, неловко, плоховыбрито целует в висок, сентиментально всхлипывает и все рвется отобрать мой чемодан, что заставляет сдержанно напомнить:
- Мне же одиннадцать?
При этом я не знаю, как его мне называть. Дед - слишком отчужденно, дедушка - по-детски...
В лицо бьет теплый ветер. Даже сюда, на героические Пулковы высоты, ветер доносит соль и сырость - Неву, Залив и Балтику.
С мамой отношения у них не лучшие, но, задерживаясь в аэропорту, они отправляют телеграмму о благополучном прибытии.
Бабушка говорит так, что я сдерживаю смех:
- Возьмем таксомотор.
Дед сзади подсказывает мне, усаженному перед лобовым стеклом:
- Московский проспект... Завод "Светлана" (и меня мимолетно охватывает тоска по однокласснице-смуглянке, у которой средний палец без фаланги). Поди забыл уж Град Петров?
Счетчик набивает почти двадцать пять рублей к Пяти Углам. Бабушка расщелкивает кошелечек.
- Оставьте себе на чай.
Как странно оказаться в центре Ленинграда!
Высоко надо мной мрачно-красивые дома. К нашей подворотне сбоку прирос какой-то каменный подосиновик. С вопросом в глазах я оборачиваюсь к деду, который отвечает:
- Коновязь!
Раньше вместо такси здесь стояли извозчики бабушкиного отца - твоего прадедушки. В Санкт-Петербурге он имел извоз. Ну, вроде таксопарк. А потом? Все потерял, кроме силищы. Приходя в гости к бабушке с дедушкой, тогда молодоженам, этот прадед раскачивался в дверном проеме между кухней и коридором. Вот так, раскачиваясь, он сверху остроумничал над островерхими буденовками, когда большевики пришли их уплотнять: "Кипит ваш разум возмущенный, а пар выходит через эти дырочки?"
Я в восторге от рассказа деда. Надо записать. Не знал я, что буденовки имели шпили с дырками.
Тоннель с облупленными стенами приводит меня во двор воспоминаний. Здесь появились мусорные баки из как бы заиндевелой жести. Они воняют сдержанно. По-ленинградски. Не как помойки там, где вынужденно пребываю я в изгнании.
Над парадной дверью рядом с неразбитой лампочкой эмалированная табличка под заглавием "Лестница №5". Номера квартир на ней начинаются с нашей: "69". Далее следует: "27. 30. 52. 46. 64. 54. 50. 57. 56. 66. 67". Этот странный ряд я, не сходя с места, переписываю в записную книжку. Когда-нибудь на досуге попытаюсь раскодировать эту шифровку.
Бабушка с дедушкой удивленно смотрят друг на друга, но терпеливо ждут. Все равно им нужно набраться сил перед подъемом на пятый наш этаж. Как будто и не высоко звучит, то начиная подниматься...
Оставляя их перед дверью, я как бы по инерции поднимаюсь на шестой последний. Чердак на замке. Я налегаю на перила, смотрю на них, недоуменных, опускаю глаза в пролет. Дно, как в колодце. Дед рассказывал, что после революции какой-то господин добежал до места, где я стою, после чего бросился в пролет. Матросы, не догнавшие его, вниз уже не спешили.
Деда с бабушкой уплотнили, откроив полквартиры и парадный вход, так что после Великой Октябрьской входят они к себе сквозь "черный". Это ход для прислуги. Как ни странно, она у них была. За первой дверью тамбур, где полки с консервами, запасы которых научила делать их Блокада. Вторая приоткрыта в ожидании меня. Я вижу, как тетя Маня, с головой уйдя в работу, раскатывает скалкой тесто.
Подкравшись сзади, закрываю ей глаза - лоб под косынкой потный. Обнимает она меня локтями:
- Ишь, вымахал... А я подумала, что новобрачные.
- Какие новобрачные?
- Не сказали тебе? Ты ведь на свадьбу подгадал. Инга пошла расписываться в Куйбышевский ЗАГС.
Дочь ее Инга - моя крестная мать. Что это бы ни означало, я обескуражен:
- Как так?
- А так. Техноложку еще свою не кончила. Возьми и приведи...
- Кого?
- Из Мурманска русский богатырь. Штангист!
И начинает беззвучно плакать, утираясь локтем, чтобы не капать в муку. Глаза у них в этом Ленинграде решительно на мокром месте. Дед тоже снова начинает, при этом пытаясь утешить свою сестру:
- Маня! Помни, что написано в "Гранатовом браслете" на том перстне... Маня? Все проходит!
В Большой комнате горит печка. Я сижу на прибитом листе железа и смотрю в огонь. Лицу, подпертому кулаками, опаленно жарко. Полено превращается в ничто, наглядно показывая мне, как "все проходит". Не я не верю, что "пройду". Мне, может быть, удастся не "пройти". Потому что я ближе к Будущему. В 2000 году, когда начнется Будущее, человечество, возможно, смерть победит. Конечно, до 2000-го года прожить мне надо ого-го. Но все равно лет мне будет меньше, чем сейчас деду.
