- Так, - говорит Робинсон, - я сейчас к его превосходительству. А ты пока осмотрись здесь.
Здесь и вправду есть на что смотреть. На трибуне неподалеку от себя замечаю сидящего Марка, он отчего-то бледен, по-моему, и едва приметно кивает мне головой. Он совсем нехорош, кажется, я и то держусь лучше. Гимнастические снаряды возвышаются в другом конце зала, и возле них снаряды еще совсем иного рода, на которые мгновение смотрю оцепенело. Передвижной хирургический стол, застеленный белоснежной простыней, рядом какое-то вертикальное сооружение наподобие капельницы, электронные приборы, где бегает зеленоватый зайчик по серому экрану, и миниатюрный стеклянный столик, на котором лежит что-то, покрытое салфеткой. Уголок этот завораживает и тревожит меня. Едва делаю движение, а мне навстречу подходит доктор, вчерашний доктор, которого Новокаиновым Маскарадом называл я. Господи, неужели когда-то было вчера, и я был, и был ли это я? Ведь между нами настоящая бездна, бездна, в которой укрывается и ненависть и неприятие. Кто скажет мне, с кем я - с собою теперешним или с собою вчерашним, и если...
- Послушайте, - обледенело усмехаюсь я, - я вас хотел спросить... А что-нибудь потом останется от эрекции? Вы должны знать, как это все будет.
Едва ли станут скрывать имена приглашенных на эту званую бескормицу. Неуличенный. Так ли все было? Он медленно посмотрел на меня и расхохотался. Потрепал меня по плечу. Когда-то и я буду их всех так трепать.
- Я здесь сегодня, - говорит, - всего лишь приглашенный гость.
Я делаю вид, будто сплевываю себе под ноги, только делаю вид, вовсе не заботясь о том, какое это произведет впечатление.
- Сразу же после церемонии вас перевезут в мою клинику, - говорит еще, - где я понаблюдаю вас недели две. Так что нам еще с вами часто предстоит встречаться.
- Конечно, конечно, - отзываюсь с мстительной рассеянностью, - весьма вам благодарен.
А навстречу мне уже спешит мать, она в строгом темном костюме и в шляпе с вуалью. При ней какие-то двое мужчин, которые, к счастью, все же до меня не доходят, отстают по дороге. Все персонажи карнавальной беллетристики решили сегодня промелькнуть в калейдоскопе.
- Мой жестокий мальчик, - шепчет мне мать, приподнимая вуаль.
- Я, собственно, - говорю ей в ответ, - больше всего, чего сегодня опасался, так это именно твоего очарования.
- Сегодня годовщина смерти твоего отца, - говорит мать.
- Ну, конечно, - отвечаю, - ведь эти события связаны.
Она берет меня за голову и начинает ласково, кротко меня целовать - в лоб, в висок, в щеку, в скулу и вдруг, не говоря ни слова, изо всей силы, до крови кусает меня своими острыми зубками за мочку уха. Я вскрикиваю от боли и неожиданности и машинально коротким тычком кулака в живот отбрасываю ее от себя.
- Сучка!.. - только шепчу я ей с мгновенной растерянностью и возмущением. - Что ты сделала?! Сучка!..
- Ничего, малыш, - приветливо улыбается она. - Пожалуй, уже скоро!..
За мочку уха держусь рукою, отгоняя смущение. Точно любящий сын. Будто нежная мать. И золотом ласковым обман маскируя. Со стороны не было ничего, конечно, заметным.
- Извини, мама, - говорю я, - мне нужно еще здесь многих повидать.
В ответ поцелуй воздушный мне посылает она, и я отхожу, разыскивая в кармане платок. С трибуны из первого ряда, привставши на месте, мне рукою машет журналист вчерашний, журналист Юлиус. Боже, и этот здесь, оказывается. Уверен, что мы с ним станем еще когда-нибудь почти друзьями. - Великолепно, парень! - торжественно гудит он. - Великолепно! Не отступай!
Я только коротко хохочу, откинув назад голову. По-прежнему держа себя за ухо. И наконец, я вижу их, я все время о них думал, они так и держатся вместе, все трое, они наблюдают за мной, и я медленно к ним подхожу. Самый старший и самый грузный из всех, ему под сорок, пожалуй, делает шаг мне навстречу, двое других едва заметно также приближаются ко мне.
- Меня называют Кимврогом, - говорит мне грузный, протягивая свою огромную руку, на удивление оказавшуюся вдруг очень ухоженной и, должно быть, чувствительной. - А это Брукезия и Альмавива. И добро пожаловать в наш клуб причудливости, в наше увечное братство, в наше клейменое трио и... как там еще?!
- Мой интерес к вам, - нахально заявляю я, - всего только интерес к моим предшественникам, к носителям опыта, которого я пока не имею. А так в ваших историях едва ли есть для меня что-то поучительное.
- Ну вот, - замечает Брукезия старшему товарищу своему, - я же говорил тебе, что он такой.
- А тебе разве не все равно? - возражает тому вместо Кимврога Альмавива, самый младший из них троих, ему едва только, наверное, тридцать, и в нем, и в Брукезии нет пока той грузности или полноты, которая... Я обязательно стану так же держаться, обещаю себе, обязательно. - И потом, кривит свои красивые узкие губы Альмавива, - ведает ли сей младенец, что творит?!
- Я самый старший из всех тех, кому удалось себя сохранить, миролюбиво продолжает Кимврог, - и поэтому считаюсь у нас чем-то вроде председателя. Хотя это ерунда, конечно.
- Ну, какая бы ни была ерунда, - возражает неугомонный Альмавива, - а это вспомнится все же, когда будет нужно.
- Нет, этого никто не может знать, - качает головой Кимврог. - Ни ты, ни я, никто.
- Наслышаны о твоих ночных похождениях, - Брукезия мне говорит, с любопытством разглядывая меня. - Пустяки, конечно, не тушуйся. Маленький скандальчик делу не повредит.
Возможно, вздрагиваю слегка. - И вас теперь специально подослали, говорю, - чтобы напомнить мне об этом? И попутно уж и выдать индульгенцию? Не так ли?
- Нас никто никуда не подсылал, - качает головой Кимврог.
- Я тоже в свое время ничего не знал, - говорит мне Альмавива; он, пожалуй, довольно хорош собой, но все же что-то меня в нем отталкивает. Объяснения потом. Пресыщаясь. - У них там радиомаяки, телеобъективы, приборы ночного видения и тому подобная чертовщина, при помощи которой ты всегда как на ладони. Я тоже ничего не знал, - повторяет он.
- А мне удалось улизнуть, - меланхолически говорит Брукезия. - И занесло меня в один веселый дом с девочками, где я так наклюкался, что даже не помнил, как и когда меня застукали. А на другой день с больной головой повезли на церемонию. Перед прессой-то я кое-как отбрехался, а потом, когда на каталку укладывали, меня как начало тошнить!.. Я, мало того, что все им там заблевал, так еще и растянулось на полтора часа лишних. Все это уже теперь неважно.
Двое других только посмеиваются. Стыд не бессмертнее тех, кто всячески желает ему смерти, думаю я. Распад. Правила распада. И в совершенстве владея искусством бесцветности. Наперечет все восставшие прежние видения, и у всех у них фактура напраслины.
- Куда ни поглядишь - ничего нового, - продолжает Брукезия, - и извилины заплыли жиром, понемногу, незаметно. Нет, не то... Овладевать искусством жизни без рефлексий? Не так уж сложно, да мало ли таких... Мир творение небесного Зануды; и сотворить за шесть дней - тоже занудство. Конечно, Он не хотел быть чудовищем, да у Него бы и не получилось.
- Ну отчего же занудство, собственно? - безразлично его спрашиваю; тонкость играю я.
- Брукезия у нас вообще специалист по притчам и силлогизмам, - с усмешкой замечает Кимврог. - Историй всевозможных у него всегда полные рукава.
Но тот пропускает мимо ушей последнее замечание. - Дать, к примеру, тебе дар всемогущества, сколько бы тебе понадобилось времени для полного его воплощения?
- Ровно столько, - отвечаю я, - сколько хватит, чтобы от него отказаться.
- Ну это ты только так говоришь.
- Да ты, собственно, перед нами можешь не слишком расточать свои киловатты причудливости, - старательно осаживает меня Альмавива. - Побереги себя для будущих времен. Ты вот сейчас заливаешься петушком, но и сам, конечно же, не можешь себе представить, во что превратишься уже хотя бы через два года, когда мы будем встречать нового избранника.
- А ты не потому ли так говоришь, - холодно возражаю я, - что у тебя самого слишком большие амбиции пропали без исполнения?
- Послушай, - касается моей руки Брукезия, и вижу, что бес какой-то распирает его изнутри, - как по-твоему, из чего Господь сотворил Адама?
- Из глины, конечно, - тому отвечает Кимврог. - Из праха земного. Сказано: И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою. Книга Бытия, глава вторая, стих седьмой.
- Какой черт - из глины?! - только отмахивается Брукезия. - Какая тогда глина? Откуда? Ее выдумали только, чтобы самим себе польстить. Адама Господь сотворил из Своего дерьма. Этого материала повсюду было вдоволь тогда, ведь про отхожие места не сказано нигде, что они также относятся к шести дням Творения. Конечно, из дерьма. Да и потом всему сословию адамову изрядно досталось блага от его прародителей.
Кимврог с Альмавивой смеются выдумке товарища своего и, должно быть, рассчитывают на меня.
