- Третий секретарь ниже вас ростом? Правильно?
Но гнева почему-то не последовало, последовал смех, и при этом довольно добродушный.
- Большой дурачок, - назидательно произнес Кирбабаев, - конечно, он ниже рост имеет. Он же третий секретарь, а Кирбабаев второй!
- Я все угадал!!! - с такой силой выдышал поэт и посмотрел на Кирбабаева такими горящими, пронзительными глазами, что тот на миг смутился, думая, что поэт намекает на взятки.
Как бы переждав мелкие технические разъяснения, первый секретарь с убийственной иронией спросил у поэта:
- Значит, у вас получается так: на ловца туркмен бежит?
- Да что вы, - возразил поэт, - я совсем не то сказал. Я ожидал товарища Кирбабаева...
- Кирбабаев тебе не товарищ! - поспешно перебил его Кирбабаев, как бы боясь, что грядущий суд примет по ошибке его за однодельца нашего поэта.
- ...и вдруг он идет в мою сторону. Узнав, что это Кирбабаев, я вспомнил русскую пословицу: на ловца и зверь бежит. Эта пословица означает неожиданность встречи с человеком, которого ты хотел увидеть.
- Зверь при чем? - вдруг заорал первый секретарь и, схватив свою шляпу со стола, неожиданно ловко прихлопнул ею шляпу Кирбабаева. - Кирбабаев зверь?!
Поэт проследил за рукой первого секретаря и так понял его жест: несчастного Кирбабаева неожиданно прихлопнули, как зверя!
Кирбабаев стоял в почтительной близости к первому секретарю, а сейчас он совсем повернулся к нему, и они быстро заговорили по-туркменски. Поэт, конечно, ничего не понимал, кроме некоторых международных слов.
- Бзим партия хулум-булум, хулум-булум, хулум-булум - зверь бежит!
- Бзим Ленин хулум-булум! Хулум-булум! Троцкизм-бухаризм! Булумхулум! Булум-хулум! Булум-хулум! - зверь бежит!
- Бзим интернационализм! Булум-хулум! Булум-хулум! Булум-хулум! Булум-хулум! Булум-хулум! - зверь бежит! Ничего не получается!
Наконец, отшлифовав на родном языке теоретические основы дружбы народов, первый секретарь обратился к поэту:
- Будь честным - и я тебе все пирощаю! Кто из местных людей научил тебя оскорбить Кирбабаева? Кирбабаев прекрасный работник. Грамотный. Четыре раз бил в Москве. Если меня завтра возьмут в обком или ЦК, Кирбабаева могут назначить даже первым секретарем. Конечно, с моей ркомендацией.
Он посмотрел на свою шляпу, нахлобученную на шляпу Кирбабаева, что-то сообразил и, сняв свою шляпу со шляпы Кирбабаева, поставил ее рядом, что могло означать: не мешаем Кирбабаеву расти по партийной линии.
- Да я ничего не имею против Кирбабаева! - с воплем отчаяния отвечал наш поэт.
- Ти, глупый, не имеешь, но тебя научили враги Кирбабаева! Я все знаю, что в районе говорят. Кирбабаеву завидуют, потому что он работает рядом со мной. Говорят: а почему Кирбабаев поставил посередине своего села памятник своему дедушке? Отвечаю! А потому, что имеет право! На свои деньги поставил! Его дед бил великий скотовод! Двадцать тысяч овец имел! А эти босяки что имеют? Когда пришла коллективизация, он всех своих овец сдал в колхоз. Добровольно. Потому что умный бил, знал - все равно отнимут. А другие, дураки, держались за курдюк своего овца и в Сибирь попали. Так кто бил умный, кто помогал советской власти?
- Да я ничего не имею против Кирбабаева! Поймите меня! - уже в полную мощь голоса, сорвавшись, закричал наш поэт.
- Молчать! - неожиданно пискляво-пронзительным голосом взвизгнул первый секретарь и с такой неимоверной силой ударил кулаком по столу, что обе шляпы подпрыгнули. Шляпа первого секретаря, по-видимому уже привыкшая к таким жестам, слегка подпрыгнула и скромно опустилась на свое место, тогда как шляпа Кирбабаева мало того что весьма фривольно подпрыгнула, она еще петушком насела на шляпу первого секретаря.
- Почему ти здесь все время киричишь?! - продолжал хозяин кабинета. Ти что, секретарь обкома или инструктор ЦК?
- Я даже не член партии, - отвечал поэт, всячески пытаясь унять свой голос.
- Дважды тем более! - крикнул секретарь райкома. - Ти оскорбил Кирбабаева и еще здесь киричишь в мой кабинет, как будто хочешь сесть на мое место! А гиде партийный этика? Знаешь, кто по тебе пилачет, пилачет?
- Кто? - растерялся поэт, вспомнив, что оставил в Москве больную маму.
- Турма пилачет, - пояснил первый секретарь и вдруг обратил внимание на нагловатое положение шляпы Кирбабаева на его шляпе. Он нахмурился и водворил шляпу второго секретаря рядом со своей, но на этот раз несколько подальше, вероятно от дурного соблазна снова вспрыгнуть на шляпу первого секретаря.
А ведь и в самом деле могут посадить эти безумцы, подумал наш герой.
- Дело в том, что мой учитель юности был последним поэтомакмеистом, - начал он, совершенно не понимая неуместность своего объяснения, - он был такой старый, что почти ничего не слышал. Мне разговаривать с ним приходилось очень громко. И я так привык.
- Твой аксакал бил меньшевик, - неожиданно гениально угадал секретарь райкома, - я, слава Аллаху, все слишу. Кирбабаева никому в обиду не дам. Гиде твой путевка? - добавил он подозрительно миролюбиво.
Но поэт ничего не заподозрил. Наоборот, он обрадовался. Суетливо порывшись в карманах твидового пиджака, он достал путевку и положил на стол секретаря райкома.
Тот взял в руки путевку, нежно разгладил ее и, вдумчиво разорвав, выбросил в корзину.
- Вот твоя лекция, - сказал он. - Отсюда куда едешь?
- В Ташкент, - удрученно сказал поэт. Он ужаснулся, что не получит шестнадцать рублей и завтра и послезавтра как минимум придется голодать. Денег было только на один день. Ради них он вынес все унижения, и все оказалось напрасным. Слава Богу, у него был хотя бы билет на Ташкент. Мистика, подумал он. Именно в Ташкенте он три года назад три дня (малая мистика) голодал без денег, подбирая под базарными стойками выпавшие фрукты, и ел их, правда тщательно вымыв под краном.
- Ташкентский поезд завтра утром, - снова взяв в руки четки, спокойно соображал секретарь райкома, - перночевать дадим. Но больше ничего не дадим. Пусть узбеки слушают твой лекция. Они не скажут: а гиде партийный этика? Но туркмен совсем другое дело. Когда туркмен идет по базар...
Он вдруг воодушевился, бросил четки, вскочил, важно выпятил грудь и гордо, поглядывая по сторонам, прошелся по кабинету.
- ...когда туркмен идет по базар... Учти, даже в чужой республике! Он так идет. И люди тихо ему вслед говорят: УТуркмен идет! Туркмен идет!Ф А когда узбек идет по базар, это даже стидно сказать, как он идет...
Он согнул ноги в коленях, бессильно опустил руки вдоль тела и слегка сгорбился, неожиданно талантливо изображая бескостность спины. Так он стоял секунды три. Потом, словно вдруг вспомнив, что даже подражать узбеку слишком долго опасно, потому что можно так и остаться им, быстро выпрямился и стал гордым туркменом.
- На ловца Кирбабаев бежит, как шакал! - сказал он, усаживаясь на свое место и снова взяв в руки четки. - Этому нас партия учит? Нет, не этому нас партия учит. А гиде партийный этика? Иди отсюда и благодари Аллаха за мою доброту. Пилачет, пилачет по тебе турма!
Потрясенный поэт покинул райком и отправился к своему пристанищу. Директор Дома колхозника, словно все еще дожидаясь его у окошка администраторши, увидев его, глухо сказал уже прямо в его сторону:
- Криш течет... Никто не помогает. И Москва не помогает!
Поэт заподозрил, что директор что-то знает о его неудачном посещении райкома. Но ему ни с кем ни о чем сейчас не хотелось говорить. Ему хотелось крепко напиться и заснуть до следующего утра.
Поэт вошел в свой номер и грузно опустился на кровать. Он долго так просидел, собираясь с мыслями. Он заметил, что ковер, висевший на стене, куда-то исчез, но не придал этому значения. Вдруг кто-то постучал.
- Войдите! - гуднул он.
Вошла русская старушка. Видно, уборщица.
- Я должна взять горшок, - сказала она несколько стесняясь.
- Какой горшок? - не понял поэт.
- У нас для почетных гостей горшок, - разъяснила она, - чтобы ночью во двор не бегать.
- Вот как, - сказал он, рассеянно озираясь и не видя горшка, - а где он?
- У вас под кроватью, - ответила старушка и, став на колени, выволокла из-под огромной кровати огромный горшок.
Поэт был изумлен в силу особенностей своего поэтического мышления. В жизни он видел только детские горшки и представлял, что все горшки обязаны оставаться таковыми. А в этом горшке можно было сварить плов на десять человек.
- Разве такие горшки бывают? - с величайшим раздражением спросил он, подсознательно связывая величину горшка с величиной обрушившегося на него скандала.
- Бывают, милок, бывают! Здесь все бывает, - ласково ответила старушка и вышла с горшком из номера.
Поэт проследил за уходящей старушкой, и, возможно, от ее ласкового голоса его мысль сделала совершенно неожиданный скачок: а хватило бы ему сексуальной смелости лечь с этой старушкой? Он ведь сейчас не женат. Вопрос почему-то принимал принципиальный характер. А что, аккуратная старушка, попытался он себя взбодрить. Но тут же помрачнел, ясно поняв, что такой сексуальной смелости ему не хватило бы. Главное, беспощадная честность по отношению к себе, подумал он.
