Помещик
I
За чайным столиком, весной,
Под липками, часу в десятом,
Сидел помещик столбовой,
Покрытый стеганым халатом.
Он кушал молча, не спеша;
Курил, поглядывал беспечно…
И наслаждалась бесконечно
Его дворянская душа.
На голове его курчавой
Торчит ермолка; пес лягавой,
Угрюмый старец, под столом
Сидит и жмурится. Кругом
Всё тихо… Сохнет воздух… Жгучий
Почуя жар, перепела
Кричат… Ползет обоз скрипучий
По длинной улице села…
II
Помещик этот благородный,
Степенный, мирный семьянин,
Притом хозяин превосходный,
Был настоящий славянин.
Он с детства не носил подтяжек;
Любил простор, любил покой
И лень; но странен был покрой
Его затейливых фуражек.
Любил он жирные блины,
Боялся чёрта да жены;
Любил он, скушав пять арбузов,
Ругнуть и немцев и французов.
Читал лишь изредка, с трудом,
Служил в архиве казначейства,
И был, как следует, отцом
Необозримого семейства.
III
Он отдыхал. Его жена
Отправилась на богомолье…
Известно: в наши времена
Супругу без жены — раздолье.
И думал он: «В деревне рай!
Погода нынче — просто чудо!
А между тем зайти не худо
В конюшню да в сенной сарай».
Помещик подошел к калитке.
Через дорожку, в серой свитке,
В платочке красном набочо́к,
Шла девка с кузовом в лесок…
Как человек давно женатый,
Слегка прищелкнув языком,
С улыбкой мирно-плутоватой
Он погрозил ей кулаком.
IV
Потом с задумчивым вниманьем
Смотрел — как боров о забор
С эгоистическим стараньем,
Зажмурив глазки, спину тер…
Потом, коротенькие ручки
Сложив умильно на брюшке,
Помещик подошел к реке…
На волны сонные, на тучки,
На небо синее взглянул,
Весьма чувствительно вздохнул —
И, палку вынув из забора,
Стал в воду посылать Трезора…
Меж тем с каким-то мужиком
Он побеседовал приветно
О том, что просто с каждым днем
Мы развиваемся заметно.
V
Потом он с бабой поболтал…
(До баб он был немножко падок.)
Зашел в конюшню, посвистал
И хлебцем покормил лошадок…
Увидел в поле двух коров
Чужих… разгневался немало;
Велел во что́ бы то ни стало
Сыскать ослушных мужиков.
Красноречиво, важно, долго
Им толковал о чувстве долга,
Потом побил их — но слегка…
Легка боярская рука…
Пришел в ужасное волненье,
Клялся, что будущей зимой
Всё с молотка продаст именье, —
И медленно пошел домой.
VI
В саду ему попались дети,
Кричат: «Папа́! готов обед…»
«Меня погубят дети эти, —
Он запищал, — во цвете лет!
Адам Адамыч! Вам не стыдно?
Как вы балуете детей!
Помилуйте! Да что́ вы?» Сей
Адам Адамыч, очевидно*,
Был иностранный человек…
Но для того ли целый век
Он изучал Санхоньятона*,
Зубрил «Республику» Платона
И тиснул длинную статью
О божествах самофракийских,
Чтоб жизнь убогую свою
Влачить среди дворян российских?
VII
Он из себя был худ и мал;
Любил почтительные жесты —
И в переписке состоял
С родителем своей невесты.
Он был с чувствительной душой
Рожден; и в старческие годы
При зрелище красот природы
Вздыхал, качая головой.
Но плохо шли его делишки,
Носил он черные манишки,
Короткий безобразный фрак,
Исподтишка курил табак…
Он улыбался принужденно,
Когда начнут хвалить детей,
И кашлял, кланяясь смиренно,
При виде барынь и гостей.
VIII
Но бог с ним! Тихими шагами
Вернулся под родимый кров
Помещик… Он моргал глазами,
Он был и гневен и суров.
Вошел он в сени молчаливо,
И лани вспуганной быстрей
Вскочил оборванный лакей
Подобострастно-торопливо.
Мной воспеваемый предмет
Стремится важно в кабинет.
Мамзель-француженка в гостиной,
С улыбочкой, с ужимкой чинной
Пред ним присела… Посмотрел
Он на нее лукаво — кошкой…
Подумал: «Эдакий пострел!»
И деликатно шаркнул ножкой.
IX
И гнев исчез его, как пар,
Как пыль, как женские страданья,
Как дым, как юношеский жар,
Как радость первого свиданья.
Исчез! Сменила тишина
Порывы дум степных и рьяных…
И на щеках его румяных
Улыбка прежняя видна.
Я мог бы, пользуясь свободой
Рассказа, с морем и с природой
Сравнить героя моего,
Но мне теперь не до того…
Пора вперед! Читатель милый,
Ваш незатейливый поэт
Намерен описать унылый.
Славяно-русский кабинет.
X
Все стены на манер беседки
Расписаны. Под потолком
Висят запачканные клетки:
Одна с симбирским соловьем,
С чижами две. Вот — стол огромный
На толстых ножках; по стенам
Изображенья сочных дам
С улыбкой сладостной и томной
И с подписью: «La Charité,
La Nuit, le Jour, la Vanité…»[6]
На полке чучело кукушки,
На креслах шитые подушки,
Сундук окованный в угле,
На зеркале слой липкой пыли,
Тарелка с дыней на столе
И под окошком три бутыли.
XI
Вот — кипы пестрые бумаг,
Записок, счетов, приказаний
И рапортов… Я сам не враг
Степных присылок — и посланий.
А вот и ширмы… наконец,
Вот шкаф просторный, шишковатый…
На нем безносый, бородатый
Белеет гипсовый мудрец.
Увы! Бессильно негодуя,
На лик задумчивый гляжу я…
Быть может, этот истукан —
Эсхил, Сократ, Аристофан…
И перед ним уже седьмое
Колено тучных добряков
Растет и множится в покое
Среди не чуждых им клопов!
XII
Помещик мой достойно, важно,
Глубокомысленно курил…
Курил… и вдруг зевнул протяжно,
Привстал и хрипло возопил:
«Эй — Васька!.. Васька! Васька! Васька!!!»
Явился Васька. «Тарантас
Вели мне заложить». — «Сейчас».
«А. что? починена коляска?»
«Починена-с». — «Починена?..
Нет — лучше тарантас». — «Жена, —
Подумал он, — вернется к ночи,
Рассердится… Но нету мочи,
Как дома скучно. Еду — да!
Да, чёрт возьми — да!» Но, читатель,
Угодно ль вам узнать, куда
Спешит почтенный мой приятель?
XIII
Так знайте ж! от его села
Верстах в пятнадцати, не боле,
Под самым городом жила
Помещица — в тепле да в холе,
Вдова. Таких немного вдов.
Ее супруг, корнет гусарский,
[Соскучившись на службе царской]
Завел охоту, рысаков,
Друзей, собак… Обеды, балы
Давал, выписывал журналы…
И разорился б, наконец,
Мой тороватый молодец,
Да в цвете лет погиб на «садке»[7],
Слетев торжественно с седла,
И в исступленном беспорядке
Оставил все свои дела.
XIV
С его-то вдовушкой любезной
Помещик был весьма знаком.
Ее сравнил остряк уездный
С свежепросольным огурцом.
Теперь ей — что ж! о том ни слова —
Лет по́д сорок… но как она
Еще свежа, полна, пышна
И не по-нашему здорова!
Какие плечи! Что за стан!
А груди — целый океан![8]
Румянец яркий, русый волос,
Немножко резкий, звонкий голос,
Победоносный, светлый взор —
Всё в ней дышало дивной силой…
Такая барыня — не вздор
В наш век болезненный и хилый!
XV
Не вздор! И был ей свыше дан
Великий дар: пленять соседей,
От образованных дворян
До «степняков» и до «медведей».
Она была ловка, хитра,
И только с виду добродушна…
Но восхитительно радушна
С гостями — нынче, как вчера.
Пред ней весь дом дрожал. Не мало
Она любила власть. Бывало,
Ей покорялся сам корнет…
И дочь ее в семнадцать лет
Ходила с четырьмя косами
И в панталончиках. Не раз
Своими белыми руками
Она наказывала вас,
XVI
О безответные творенья,
Служанки барышень и бар,
.
.
О вы, которым два целковых
Дается в год на башмаки,
И вы, небритые полки
Угрюмых, медленных дворовых!
Зато на двести верст кругом
Она гремела… с ней знаком
Был губернатор… кавалеры
Ее хвалили за манеры
Столичные, за голосок
(Она подчас певала «Тройку»)*,
За беспощадный язычок
И за прекрасную настойку.
XVII
Притом любезная вдова
Владела языком французским,
Хоть иностранные слова
У ней звучали чем-то русским.
Во дни рождений, именин
К ней дружно гости наезжали
И заживались и вкушали
От разных мяс и разных вин.
Когда ж являлась до жаркого
Бутылка теплого донского —
Все гости, кроме дев и дам,
Приподнимались по чинам
И кланялись хозяйке, — хором
«Всего… всего» желали ей…
А дети вместе с гувернером
Шли к ручке маменьки своей.
XVIII
А по зимам она давала
Большие балы… Господа!
Хотите вы картиной бала
Заняться? Отвечаю: да,
За вас. Во времена былые,
Когда среди родных полей
Я цвел — и нравились моей
Душе красавицы степные,
Я, каюсь, — я скитался сам
По вечерам да по балам,
Завитый, в радужном жилете,
И барышень «имел в предмете».
И память верная моя
Рядком проводит предо мною
Те дни, когда, бывало, я
Сиял уездною звездою…
XIX
Ах! этому — давно, давно…
Я был тогда влюблен и молод,
Теперь же… впрочем, всё равно!
Приятен жар — полезен холод.
Итак, на бале мы. Паркет
Отлично вылощен. Рядами
Теснятся свечи за свечами,
Но мутен их дрожащий свет.
Вдоль желтых стен, довольно темных,
Недвижно — в чепчиках огромных —
Уселись маменьки. Одна
Любезной важности полна,
Другая молча дует губы…
Невыносимо душен жар;
Смычки визжат, и воют трубы —
И пляшет двадцать восемь пар.
XX
Какое пестрое собранье
Помещичьих одежд и лиц!
Но я намерен описанье
Начать — как следует — с девиц.
Вот — чисто русская красотка,
Одета плохо, тяжела
И неловка, но весела,
Добра, болтлива, как трещотка,
И пляшет, пляшет от души.
За ней — «созревшая в тиши
Деревни» — длинная, худая
Стоит Коринна молодая…*
Ее печально-страстный взор
То вдруг погаснет, то заблещет…
Она вздыхает, скажет вздор
И вся «глубоко» затрепещет.
XXI
Не заговаривал никто
С Коринной… сам ее родитель
Боялся дочки… Но зато
Чудак застенчивый, учитель
Уездный, бледный человек,
Ее преследовал стихами
И предлагал ей со слезами
«Всего себя… на целый век…»
Клялся, что любит беспорочно,
Но пел и плакал он заочно,
И говорил ей сей Парис
В посланьях: «ты» — на деле «вы-с».
О жалкий, слабый род! О время
Полупорывов, долгих дум
И робких дел! О век! о племя
Без веры в собственный свой ум!
XXII
О!!!.. Но — богиня песнопений,
О муза! — публика моя
Терпеть не может рассуждений…
К рассказу возвращаюсь я.
Отдельно каждую девицу
Вам описать — не моему
Дано перу… а потому
Вообразите вереницу
Широких лиц, больших носов,
Улыбок томных, башмаков
Козлиных, лент и платьев белых,
Турбанов, перьев, плеч дебелых,
Зеленых, серых, карих глаз,
Румяных губ и… и так дале —
Заставьте барынь кушать квас —
И знайте: вы на русском бале.
XXIII
Но вот — среди толпы густой
Мелькает быстро перед вами
ребенок робкий и немой
С большими грустными глазами.
Ребенок… Ей пятнадцать лет.
Но за собой она невольно
Влечет вас… за нее вам больно
И страшно… Бледный, томный цвет
Лица — печальный след сомнений
Тревожных, ранних размышлений,
Тоски, неопытных страстей,
И взгляд внимательный — всё в ней
Вам говорит о самовластной
Душе… Ребенок бедный мой!
Ты будешь женщиной несчастной…
Но я не плачу над тобой…
XXIV
О нет! пускай твои желанья,
Твои стыдливые мечты
В суровом холоде страданья
Погибнут… не погибнешь ты.
Без одобренья, без участья,
Среди невежд осуждена
Ты долго жить…но ты сильна,
А сильному не нужно счастья.
О нем не думай… но судьбе
Не покоряйся; знай: в борьбе
С людьми таится наслажденье
Неистощимое — презренье.
Как яд целительный, оно
И жжет и заживляет рану
Души… Но мне пора давно
Вернуться к моему «роману».
XXV
Вот перед вами в вырезном
Зеленом фраке — шут нахальный,
Болтун и некогда «бель-ом»[9],
Стоит законодатель бальный.
Он ездит только в «высший свет».
А вот — неистово развязный,
Довольно злой, довольно грязный
Остряк; вот парень средних лет,
В венгерке, в галстуке широком,
Глаза навыкат, ходит боком,
Хрипит и красен, как пион.
Вот этот черненький — шпион
И шулер — впрочем, малый знатный,
Угодник дамский, балагур…
А вот помещик благодатный
Из непосредственных натур.
XXVI
Вот старичок благообразный,
Известный взяточник, а вот
Светило мира, барин праздный,
Оратор, агроном и мот,
Чудак для собственной потехи
Лечивший собственных людей…
Ну, словом — множество гостей.
Варенье, чернослив, орехи,
Изюм, конфекты, крендельки
На блюдцах носят казачки…
И, несмотря на пот обильный,
Все гости тянут чай фамильный.
Крик, хохот, топот, говор, звон
Стаканов, рюмок, шпор и чашек…
А сверху, с хор, из-за колонн
Глазеют кучи замарашек.
XXVII
Об офицерах, господа,
Мы потолкуем осторожно…
(Не то рассердятся — беда!)
Но перечесть их… Это можно.
Чувствительный артиллерист,
Путеец маленький, невзрачный,
И пехотинец с виду мрачный,
И пламенный кавалерист —
Все тут как тут… Но вы, кутилы,
Которым барышни не милы,
Гроза почтенных становых,
Владельцы троек удалых,
И покровители цыганок —
Вас не видать на тех балах,
Как не видать помадных банок
На ваших окнах и столах!
XXVIII
Превозносимый всем уездом
Дом обольстительной вдовы
Бывал обрадован приездом
Гостей нежданных из Москвы.
Чиновник, на пути в отцовский
Далекий, незабвенный кров
(Спасаясь зайцем от долгов),
Заедет… умница московский,
Мясистый, пухлый, с кадыком,
Длинноволосый, в кучерском
Кафтане, бредит о чертогах
Князей старинных, о.
От шапки-мурмолки своей
Ждет избавленья, возрожденья;
Ест редьку, — западных людей
Бранит — и пишет… донесенья.
XXIX
Бывало, в хлебосольный дом
Из дальней северной столицы
Примчится борзый лев; и львом*
Весьма любуются девицы.
В деревне лев, глядишь, ручной
Зверек — предобрый; жмурит глазки;
И терпеливо сносит ласки
Гостеприимности степной.
В деревне — водятся должишки
За ним… играет он в картишки…
Не платит… но как разговор
Его любезен, жив, остер!
Как он волочится небрежно!
Как он насмешливо влюблен!
И как забудет безмятежно
Всё, чем на миг был увлечен!
XXX
Но мой помещик? Не пора ли
К нему вернуться, наконец?
Пока мы с вами поболтали,
Читатель, — староста, кузнец,
Садовники, покинув тачки,
Кондитор, ключник, повара,
Мальчишки, девки, кучера,
Столяр, кухарки, даже прачки —
Вся дворня, словом, целый час
Справляла «ветхий тарантас».
И вот, надев армяк верблюжий,
На козла лезет кучер дюжий;
Фалетор сел; раздался крик*
Ребят; победоносно взвился
Проворный кнут — и шестерик
Перед крыльцом остановился.
XXXI
Выходит барин… целый дом
За ним идет благоговея.
Безмолвно — в шляпах с галуном,
Надетых криво, два лакея
Ведут его… Приятель наш
Детей целует, на подножку
Заносит ногу, понемножку,
Кряхтя, садится в экипаж,
И под его дворянским телом,
Довольно плотным и дебелым,
Скрипят рессоры. «Взят тюфяк
На всякий случай! Ты, дурак,
Смотри, под горку тише… Что вы
Мне в ноги положили? стой!
Где ларчик?» — «Здесь». — «А! Ну, готовы?
Пошел!.. Я к вечеру домой».
XXXII
Уехал барин. Слава богу!
Какой веселый, дружный гам,
Какую шумную тревогу
Все подняли! Спешит Адам
Адамыч в комнатку… гитару
(Подарок будущей жены)
Снимает тихо со стены,
Садится, скверную сигару
С улыбкой курит… и не раз
Из голубых немецких глаз
Слеза бежит… и край любимый
Он видит снова — край родимый,
Далекий, милый… и, пока
Еще не высохли те слезы,
В убитом сердце старика
Взыграли радостные грезы.
XXXIII
Помещик едет. Легкий сон,
Надежный друг людей дородных,
Ям овладел… не видит он
Равнин окрестных плодородных.
О Русь! Люблю твои поля.
Когда под ярким солнцем лета
Светла, роскошна, вся согрета,
Блестит и нежится земля…
Люблю бродить в лугу росистом
Весной, когда веселым свистом
И влажным запахом полна
Степей живая тишина…
Но дворянин мой хладнокровно
Поля родные проезжал;
Он межевал их полюбовно,
Но без любви воспоминал
XXXIV
О них… Привычка! То ли дело,
Когда в деревню как-нибудь
Мы попадем, бывало… Смело,
Легко, беспечно дышит грудь…
И дорога нам воля наша,
Природа — дивно хороша,
И в каждом юноше душа
Кипит, как праздничная чаша!
Так что ж? Ужели ж те года
Прошли навек и без следа?
Нет! Нет! Мы сбросим наши цепи,
Вернемся снова к вам, о степи!
И вот — за бешеных коней*
Отдав полцарства, даже царство —
Летим за тридевять полей
В сороковое государство!..
XXXV
Раскинувшись на пуховых
Подушках, спит самодовольно
Помещик. Кучер пристяжных
Стегает беспощадно. Больно
Смотреть на тощих лошадей.
Фалетор на кобыле тряской
Весь бледный прыгает. Со связкой
В руках храпит себе лакей.
Бойка дорога. Все ракиты,
Как зимним инеем, покрыты
Тончайшей пылью. Жарко. Вдруг
(Могу ль изобразить испуг
Помещика?) на повороте
Ось пополам — и тарантас
(Прошу довериться работе
Домашней…) набок…Вот те раз!
XXXVI
Поднявшись медленно с дороги,
Без шапки, трепетной рукой
Ощупал спину, нос и ноги
Мой перепуганный герой.
Все цело… Кучер боязливо
Привстал… и никаких речей
Не произнес… Один лакей
Засуетился торопливо —
То вскочит сам на облучок,
То вдруг возьмется за задок,
То шляпу двинет на затылок…
Но как ни ловок он и пылок —
Напрасно всё… Что делать! Сам
Помещик вовсе растерялся,
Не верил собственным глазам
И, как ребенок, улыбался.
XXXVII
«Ах, чёрт возьми! Ну, что там?» — «Ось
Сломалась». Барин для порядка
Ее потрогал. «Да; хоть брось.
Ох, эта бестия Филатка!
(Филаткой звался старый плут
Каретник.) До деревни сколько?»
«Да будет верст пяточек». — «Только?
Скачи за кузнецом… да кнут
Возьми…» Но взоры в отдаленье
Вперило хитрое творенье,
Лакей… и вдруг он крикнул: «Э!
К нам едет барыня…» — «Где? где?
Какая барыня?» — «Полями.
Знать, оне взяли… Точно так»
«Не может быть!» — «Смотрите сами:
Оне-с…» — «Ну, ну, молчи, дурак!»
XXXVIII
Действительно: в кибитке длинной,
Подушками, пуховиком
Набитой доверху, в старинной
Измятой шляпке, с казачком,
С собачкой, с девкой в казакине
Суконном, едет на семи
Крестьянских клячах «chère amie»[10].
Своей любезной половине
Приятель наш едва ли рад…
Он бросился вперед, назад…
Им овладело беспокойство[11],
Весьма естественное свойство
Иных мужей при виде жен…
Кибитка стала… дыбом волос
На нем поднялся… слышит он
Супруги дребезжащий голос:
XXXIX
«Сергей Петрович, это вы?»*
«Я, матушка». — «Ах, мой спаситель!
Куда ж вы ехали?» Увы!
Разочарованный сожитель
Молчит уныло. «Верно, к той
Вдове? Уж эта мне вострушка!
Да говорите ж!.. К ней, Петрушка?»
Лакей проворно головой
Кивнул. «Ах, старый греховодник!
Вот я молилась — вас угодник
И наказал… Ну, как я зла!
А я вам просвиру везла!..
Неблагодарный! Отлучиться
Нельзя мне на денек, ей-ей…
Подвинься, Аннушка… Садиться
Извольте к нам — да поскорей».
XL
Покорный строгому веленью,
Садится муж. В его груди
Нет места даже сожаленью…
Всё замерло. Но впереди
Беду предвидит он. Подруга
Его когда-то молода
Была, но даже в те года
Не думала, что друг для друга
Супруги созданы… нет! муж
Устроен для жены. К тому ж
Неравный бой недолго длился:
Сергей Петрович покорился.
Теперь везет его домой
Она для грозного расчета…
Так ястреб ловкий и лихой
Уносит селезня с болота.
XLI
Вот тут-то я б заметить мог,
Как все на свете ненадежно!
Бог случая, лукавый бог,
Играет нами… Что возможно
Вчера — сегодня навсегда
Недостижимо… Да мы сами
Непостоянны… за мечтами
Гоняемся… Но, господа,
Хоть я воображаю живо,
Как вы следите терпеливо
И добросовестно за ним,
За бедным витязем моим, —
Однако кончить не пора ли?
Боюсь, приелись вам стихи…
За чистоту моей морали
Простите мне мои грехи.
XLII
Я прав. Мои слова — не фраза
Пустая, нет! С своей женой —
Заметьте — под конец рассказа
Соединяется герой.
Закон приличья, в том свидетель
Читатель каждый, сей закон
Священный строго соблюден,
И торжествует добродетель.
Но весело сказать себе:
Конец мучительной гоньбе
За рифмами… придумать строчку
Последнюю, поставить точку,
Подняться медленно, легко
Вздохнуть, с чернилами проститься —
И перед вами глубоко,
О мой читатель, поклониться!
