- Куда ж мне гнать-то тебя, - сказал он, подумав. - Я и лавку с двором с первого марта передаю, - поедем братуша, в город, подальше от этих живорезов!
И правда: живорезы. Была Однодворка и передавал подробности недавней истории с Серым. Дениска вернулся из Тулы и околачивался без дела, болтая по деревне, хочет жениться, что у него есть денежки и что скоро за живет он за первый сорт. Деревня сперва называла эти россказни брехнею, потом, по намекам Дениски, сообразила, в чем дело, и поверила. Поверил и Серый и стал заискивать в сыне. Но, ободрав лошадь, получив от целковый Тихона Ильича и нажив полтинник на шкуре, загордел и загулял: пил два дня, потерял трубку и лег отлеживаться на печке. Голова болела, покурить было не из чего. Вот он и стал обдирать на цигарки потолок, который Денис оклеивал газетами и разными картинками. Обдирал конечно, тайком, но раз таки застал его Дениска за этим делом. Застал и заорал. Серый с похмелья тоже заорал - и Дениска стащил его с печки и бил смертным боем до тех пор, покуда не сбежались соседи... Но, думал Кузьма, не живорез ли и Тихон Ильич, с упорством сумасшедшего настаивавший на свадьбе Молодой с одним из этих живорезов!
Услыхав об этой свадьбе впервые, Кузьма твердо решил, что не допустит ее. Какой ужас, какая нелепость! Потом, приходя в себя во время болезни, он даже радовался этой нелепости. Удивило и поразило его равнодушие Молодой к нему, больному. "Зверь, дикарь! - думал он и, вспоминая о свадьбе, злобно прибавлял: - И отлично! Так ей и надо!" Теперь, после болезни, исчезли и решимость и злоба. Как-то заговорил он с Молодой о намерении Тихона Ильича и она спокойно ответила:
- Да что ж, я уж балакала с Тихоном Ильичом об этом деле. Дай бог ему доброго здоровья, это он хорошо придумал.
- Хорошо? - изумился Кузьма.
Молодая посмотрела на него и покачала головою:
- Да как же не хорошо-то? Чудны вы, ей-богу, Кузьма Ильич! Денег сулит, свадьбу берет на себя... Опять же не вдовца какого-нибудь придумал, а малого молодого, без порока... не гнилого, не пьяницу...
- А лодыря, драчуна, дурака набитого, - прибавил Кузьма.
Молодая потупила глаза, помолчала. Вздохнула и, повернувшись, пошла к двери.
- Да как знаете, - сказала она с дрожью в голосе. - Дело ваше... Отговаривайте... Бог с вами. Кузьма широко раскрыл глаза и крикнул:
- Стой, да ты с ума сошла! Разве я тебе зла желаю? Молодая обернулась и остановилась.
- А разве не зла? - горячо и грубо заговорила она, краснея и блестя глазами. - Куда ж, по-вашему, мне деваться? Век чужие пороги обивать? Чужую корку глодать? Бездомной побирушкой шататься? Ай вдовца, старика искать? Мало я слез-то поглотала?
И голос ее сорвался. Она заплакала и вышла. Вечером Кузьма убедил ее, что он и не думал расстраивать дела, и она наконец поверила, ласково и застенчиво усмехнулась.
- Ну, спасибо вам, - сказала она тем милым тоном каким говорила с Иванушкой.
Но и тут на ресницах ее задрожали слезы - и опять развел руками Кузьма.
- А теперь-то ты о чем? - сказал он.
И Молодая тихо ответила:
- Да авось и Дениска не радость...
Кошель привез с почты газету почти за полтора месяца. Дни стояли темные, туманные, и Кузьма с утра до вечера читал, сидя у окна. И, кончив, ошеломив себя числом новых "террористических актов" и казней, оцепенел. Косо неслась белая крупа, падая на черную нищую деревушку, на ухабистые, грязные дороги, на конский навоз, лед и воду; сумеречный туман скрывал поля...
- Авдотья! - крикнул Кузьма, поднимаясь с места. - Скажи Кошелю лошадь в козырьки запречь!
Тихон Ильич был дома. Он сидел за самоваром, в одной ситцевой косоворотке, смуглый, с белой бородой, с насупленными серыми бровями, большой и сильный, и заваривал чай.
- А! братуша! - приветливо воскликнул он, не раздвигая бровей. - Вылез на свет божий? Смотри, не рано ли?
- Уж очень соскучился, брат, - ответил Кузьма, целуясь с ним.
- Ну, а соскучился, давай греться и балакать...
Расспросив друг друга, нет ли новостей, стали молча пить чай, потом закурили.
- Очень ты похудел, братуша! - сказал Тихон Ильич, затягиваясь и исподлобья глядя па Кузьму.
- Похудеешь, - ответил Кузьма тихо. - Ты не читаешь газет?
Тихон Ильич усмехнулся.
- Брехню-то эту? Нет, бог милует.
- Сколько казней, если бы ты знал!
- Казней? Поделом... Ты не слыхал, что под Ельцом то было? На хуторе братьев Быковых?.. Помнишь небось, - картавые-то?.. Сидят эти Быковы, не хуже нас с тобою, этак вечерком, играют в шашки... Вдруг - что такое? Топот на крыльце, крик: "Отворяй!" И не успели, братец ты мой, эти самые Быковы глазом моргнуть - вваливается ихний работник, мужачинка на манер Серого, а за ним - два архаровца какие-то, золоторотцы, короче сказать... И все с ломами. Подняли ломы да как заорут: "Руки уверх, мать вашу так!" Быковы, конечно, перепугались не на живот, а на смерть, вскочили, кричат: "Да что такое?" А мужичишка свое: уверх да уверх!
И Тихон Ильич сумрачно улыбнулся и, задумавшись, смолк:
- Да договаривай же, - сказал Кузьма.
- Да и договаривать-то нечего... Подняли, конечно, руки и спрашивают: "Да что вам надо-то?" - "Ветчину подавай! Где ключи у тебя?" - "Да сукин сын! Тебе ли не знать? Да вот они, на притолке на гвоздике висят..."
- Это с поднятыми-то руками? - перебил Кузьма.
- Конечно, с поднятыми... Ну, да и всыпят им теперь за эти руки! Удавят, конечно. Они уж в остроге, голубчики...
- Это за ветчину-то удавят?
- Нет, за транду, прости ты, господи, мое согрешение, - полусердито, полушутливо отозвался Тихон Ильич. - Будет тебе, ей-богу, ерепениться-то, Балашкина из себя корчить! Пора бросать...
Кузьма потеребил свою серенькую бородку. Измученное, худое лицо его, скорбные глаза, косо поднятая левая бровь отражались в зеркале, и, поглядев на себя, он тихо согласился:
- Ерепениться-то? Верно, что пора... давно пора...
И Тихон Ильич перевел разговор на дела. Видимо, он и задумался-то давеча, среди рассказа, только потому, что вспомнил что-то гораздо более важное, чем казни, - какое-то дело.
- Вот я уж сказал Дениске, чтобы он как ни можно скорее кончал эту музыку, - твердо, четко и строго заговорил он, из горсти подсыпая в чайник чаю. - И прошу тебя, братуша, - прими ты участие в ней, в музыке-то этой. Мне, понимаешь, неловко. А после того перебирайся сюда. Гарао, братуша, будет! Раз мы уж порешили раскассировать все вдребезги, сидеть тебе там без толку нечего, только расходы двойные. И, переехавши, запрягайся со мной рядом. Свалим с плеч обузу, доберемся, бог даст, до города, - за ссыпку примемся. Тут, в этой яруге, не развернешься. Отрясем от ног прах ее, - и хоть в тартарары провались она. Не погибать же в ней! У меня, имей в вида сказал он, сдвигая брови, протягивая руки и стискивал кулаки, - у меня еще не вывернешься, мне еще рано, на печи-то лежать! Черту рога сломлю!
Кузьма слушал, почти со страхом глядя в его остановившиеся, сумасшедшие глаза, в его косивший рот, хищно чеканивший слова, - слушал и молчал. Потом спросил:
- Брат, скажи ты мне за ради Христа, какая у тебя корысть в этой свадьбе? Не пойму, бог свидетель, не пойму. Дениску твоего я прямо видеть не Могу. Этот новенький типик, новая Русь, почище всех старых будет. Ты не смотри, что он стыдлив, сентиментален и дурачком прикидывается, - это такое циничное животное! Рассказывает про меня, что я с Молодой живу...
- Ну, уж ты ни в чем меры не знаешь, - нахмуриваясь, перебил Тихон Ильич. - Сам же долбишь: несчастный народ, несчастный народ! А теперь животное!
- Да, долблю и буду долбить! - горячо подхватил Кузьма. - Но у меня ум за разум зашел! Ничего теперь не понимаю: не то несчастный, не то... Да ты послушай: ведь ты же сам его, Дениску-то, ненавидишь! Вы оба ненавидите друг друга! Он про тебя иначе и не говорит, как "живорез, в холку народу въелся", а ты _его_ живорезом ругаешь! Он нагло хвастается на деревне, что теперь он - кум королю...
- Да знаю я! - опять перебил Тихон Ильич.
- А про Молодую он, знаешь, что говорит? - продолжал Кузьма, не слушая. - У нее, понимаешь, такой нежный, белый цвет лица, а он, животное, знаешь, что говорит? "Чисто кафельная, сволочь!" Да наконец пойми ты одно: ведь он не будет жить в деревне, его, бродягу, теперь арканом в деревне не удержишь. Какой он хозяин, какой семьянин? Вчера, слышу, идет по деревне и поет блядским голоском: "Прикрасна, как андел небесный, как деман коварна и зла..."
- Знаю! - крикнул Тихон Ильич. - Не будет жить в деревне, ни за что не будет! Ну, и черт с ним! А что он не хозяин, так и мы с тобой хоррши хозяева! Я, помню, об деле тебе говорю, - в трактире-то, помнишь? - а ты перепела слушаешь... Да дальше-то, дальше-то что?
- Как что? И при чем тут перепел? - спросил Кузьма. Тихон Ильич побарабанил пальцами по столу и строго, раздельно отчеканил:
- Имей в виду: воду толочь - вода будет. Слово мое есть свято во веки веков. Раз я сказал - сделаю. За грех мой не свечку поставлю, а сотворю благое. Хоть и лепту одну подам, да за лепту эту попомнит мне господь.
