желудя или спирали, солнца, луны, раковины, фрукта. Для всех остальных гвоздь он и есть гвоздь.
Для ножа, если это цельнометаллический нож, взять кусок слоистого железа или стали длиной с предплечье. Сделать метку по центру. Одна половина – лезвие, другая – рукоятка. Начать с рукоятки: нагреть конец и ударять по бокам, постепенно сужая его, пока не достигнет длины клюва длинноклювой птицы, затупляя при этом углы, чтобы рукоятка не ранила и не натирала руку, которая будет ее держать. Свести на нет. Подцепить заостренный конец молотком из мягкого металла, затем свернуть из него петлю, согнуть всю рукоятку плавной буквой V, а затем аккуратно довести до буквы U. Для лезвия отрезать металл наискось. Ковать. Плющить и терзать его. Ковать. Вернуться к рукоятке. Ковать. Прикрыть ее для удобства. Ковать. Шлифовать. Натереть лезвие до блеска. Оставить на несколько часов, доводя нож до белого каления, чтобы закалить. Смазать его. Нагреть камень, чтобы закалить сердцевину. Отшлифовать начисто и заточить.
Голова ее забита гвоздями и лезвиями и необходимым для них огнем – ярко-красным, цвета крови.
Для ковки – пламя оранжевое. Для сварки, когда две вещи сливаются в одну, – белое.
Бывает и хуже.
Бывает и хуже.
Она их впустила. Они ударили ее в живот, взяли ее молот и занесли у нее над головой, хотя все-таки оказались порядочными и не стукнули. Зато один прижал ее к наковальне, другой отымел, а третий смотрел – свидетель.
Они могли бы все ее отыметь, но не сделали этого. Потому что суть была не в том, чтобы ее отыметь, и они хотели, чтобы она это знала.
Она это знает.
Она знает их всех. Все их знают. Все узнают о том, что случилось.
Бывает и хуже.
Сперва они убили собак, потому что собаки рычали. Пока они это делали, голова у нее была забита гвоздями и ножами. Ножи занимали больше мыслей, так что, пока ее имели, она в основном увлеченно думала про ножи. Когда они закончили, она прикинулась такой же мертвой, как собаки, и ее положили в мешок и выбросили, так что теперь она знает, что ее выбросили в заболоченном поле, и мешковина служит ей в этой канаве постелью. Бог весть куда они выбросили собак.
Она обучалась пять лет. Оставалось еще два года. Теперь их уже не будет. Таков закон. Для закона безразлично, трахалась ли ты по своей воле или нет, и в этом была суть того, что ее отымели. Ее членство в братстве завершилось.
Комендантский час. Когда они вошли, она прикрывала огонь – таков закон.
Ей тринадцать лет.
Она думает о том, чтобы умереть.
Почему бы и нет? Эта канава ничем не хуже могилы. Края у нее добротные, высокие. Они поднимаются до самого лоскутка неба. Постель холодная, но довольно мягкая. Она могла бы уже и не вылезать из этой канавы. Она навалит на себя земли, словно укрывшись одеялом.
Земля у тебя в волосах и во рту добрее, чем
Она могла бы лежать здесь, пока непогода не превратит ее в то, во что она так или иначе довольно скоро превратится – не важно, умрет ли сейчас или позже. Непогода хорошо обглодает тебя, и голодные звери тоже: ничего не пропадет.
Небо, земля, дождь и зубы зверей добрее, чем
Филигрань для церковной двери? Теперь уже никогда не доделать. Церковные двери должны запираться, чтобы никого не впускать и не выпускать, сказала Энн Шеклок. Церкви кичатся своей запертостью. И хотя Энн Шеклок церкви не нравилась, там все же поручили выковать это изделие шеклокской кузне. Потом Энн Шеклок умерла – еще такая молодая, говорили люди: гниль в легких – внутрь проник металл. Это заняло всего неделю: не успели ей дать заказ, как тут же отменили – да разве его когда-нибудь доверили бы девчонке? Пусть даже все в округе знают, как хорошо она управляется с лошадьми. Доходило до того, что к Шеклокам приезжали люди из мест, где были собственные кузни, лишь бы шеклокская ученица как следует подковала их лошадей. И даже если лошадь была особенная и норовистая, ее все равно привозили за много миль.
Теперь, когда я лежу в этой канаве, я все еще хорошо управляюсь с лошадьми или нет?
Я буду лежать в этой канаве, пока не встречусь с Энн Шеклок.
Забью себе нос и рот мхом и наглотаюсь мха, пока не перестану дышать, и доберусь туда к ней.
Высунув руку из канавы, чтобы проверить, нет ли сверху чего-нибудь мшистого, она чувствует над собой ястреба: когда тот проносится между нею и солнцем, жидкую теплоту рассекает холодное мерцание. Она поднимает глаза и видит, как он парит, потом бросается вниз, а затем под углом взмывает обратно, сжимая что-то в когтях.
Она вылезает из канавы, чтобы найти мох.
Ощупывает себя под одеждой.
Кровь уже не идет. Но теперь все болит. Больно пошевелить рукой или ногой, глубоко вздохнуть.
Потом она забывает о боли, услышав плач какого-то маленького существа где-то там в высокой траве.
В траве выемка в форме чаши, и там сидит очень юный птенец, похожий на утенка. Однако неуклюжий, заостренный клюв длиннее, чем у утенка, и птенец постоянно заваливается, поскольку голова тяжеловата для его тельца, и хоть лапы довольно крупные, он еще не умеет ими управлять.
Она знает, что его нельзя трогать.
Отходит довольно далеко и ждет, стоя в траве.
Но за все утро родители так и не возвращаются, чтобы его защитить.
Значит, мы одного поля ягоды, птенчик.
На рыночной площади продают пирог с птицей. Это твоя мать. Или, например, лисы. Лисята хорошо подкрепились. Ястреб забрал твою сестру или брата? Он что-то схватил. Тебя он тоже заметил. Он за тобой вернется.
Это маленький птенчик. Он смотрит на нее горящим черным глазом, ярким счастливым глазом – глазами, в которых совсем нет страха. Он улыбается, хоть и не знает об этом. У него на голове темная шапочка из пуха, и его пушистое тельце такое маленькое, что даже лапки кажутся шире туловища.
Когда она пристраивается рядом, он перестает причмокивать. Он такой маленький, что она могла бы накрыть его одной рукой, если вдруг сюда забредет лиса, прилетит коршун или вернется тот ястреб.
Рядом с этой выемкой можно лежать точно так же, как и в канаве.
Рановато пока еще встречаться с Энн Шеклок.
Можно сначала немножко поохранять.
Она засыпает на солнце.
Когда открывает глаза, птенец спит, вжавшись ей в подмышку.
– Ты изгой, птенчик, – говорит она спящему птенчику. – Ты владеешь ремеслом? Тебе принадлежит какая-нибудь земля? Теперь я богаче тебя. Раньше у меня не было ничего. Теперь у меня есть ты.
Она осматривает гнездо – нет ли яиц. Больше яиц нет. Птицы этой породы откладывают большие яйца, стоящие приличных денег, и, если это действительно та порода, о которой она думает, находка этой птицы, еще в яйце или уже вылупившейся, может принести очень приличные деньги. Все знают, что ее мясо безупречно чистое, поскольку известно, что она питается лишь воздухом, а еще известно, что эта птица является даром Божьим и помогает паломникам и, согласно преданию, существует для того, чтобы «приваривать» небо к земле. Об этой птице существует множество преданий, если это та самая порода. В преданиях говорится, что эта птица любит книги и даже приносит их в клюве святым, если святые уронят свои священные книги в воду и их нужно оттуда достать, или если святые не знают, что сказать людям, и тогда эта птица становится вестником, который приносит им книги, переполненные тем, что Бог хотел бы от святых услышать.
Я могла перевернуться во сне, не отдавая себе в этом отчет, и раздавить птенца.
Она думала, что у нее и так уже все болит, но от этой мысли в груди вдруг заныло по-другому.
Птенец просыпается.
Он садится возле ее лица, широко раскрыв клюв.
Питание одним воздухом – ложь. Птенчик хочет, чтобы его накормили, и явно не воздухом.
– Я же не птица, – говорит она ему. –
