Беспримерная, быстрая память! Это обещало в будущем стихотворца. Тогда к "обоим Пушкиным" впоследствии мог прибавиться третий, юный наперсник. На Василья Львовича произвел большое впечатление мадригал, который сказал "обоим Пушкиным" один француз на балу у старухи Архаровой: - Имя Пушкиных благоприятствует остроумию - esprit - и любви к словесности в вашей стране. Лелька был резов, Сашка упрям и дик. Впрочем, сестрица Аннет была, кажется, слишком строга к нему. Братец Серж тоже был в детстве несносен; авось и этот образуется; в нем иногда приметен здравый смысл.
5
Родители кочевали по гостиным. Здесь, дома, были только обрывки их существования. Дом был для них как бы постоялым двором, где можно дремать, зевать, ссориться, кричать на девок, на детей и наконец расположиться на ночлег. Они не догадывались, что этот дом и это существование было жизнью их детей и слуг. Александр любил час перед выездом. Он присутствовал при вечернем туалете отца. Сергей Львович одевался в кабинете. Старый, славный франт просыпался в нем. Быстро чистил он ногти пилкой и щеточкой, наблюдал, как Никита горячими щипцами завивал ему волосы а-ля Дюрок, управлял его движениями и делал весьма дельные и тонкие замечания. Потом, плотно обдернув новый фрак, он прохаживался по комнате, принимая разные выражения и цедя отдельные отрывистые слова. Мимоходом он взбивал волосы перед зеркалом и, увидя перед собой Александра, говорил фальшиво и снисходительно, с удивлением, относившимся к кому-то другому: - А! И вы здесь? И вылетал, щелкнув каблуками, из кабинета. И вдруг все затихало. Мать выходила с блестящими глазами, быстро и легко. Отец, тоже нарядный, обращался с ней почтительно и небрежно, как с какой-то [116] другой женщиной. Раз в полуоткрытую дверь Александр увидел, как отец, уже нарядный, завитой и напрысканный, дожидаясь матери, напевая тоненьким голоском какой-то мотив и не зная, что за ним наблюдают, вдруг стал, что-то лепеча и улыбаясь, плавно приседать. Он танцевал. Вышла мать - как всегда перед вечером, с быстрым дыханием и блестящим взглядом. Отец, все так же плавно приседая, подхватил ее, и она тоже готовно и покорно поплыла рядом с ним на своих быстрых коротких ногах, сильно дыша тяжелой грудью. Потом мать остановилась, и они уехали. В девичьей пели протяжную песню, Арина вздыхала и тихонько ворчала; в комнатах было холодно - топили редко, скупились, дрова были в Москве дороги. Иногда он спрашивал отца, куда они едут. Отец отвечал неохотно, цедя слова: - К старику Белосельскому. К старику Белосельскому, доживавшему свой век шумно и разнообразно и уже давно разорившемуся, ездили все. - К Бутурлину. Бутурлин был старый знакомый. Голос сына был ему в такие минуты неприятен - отрывистый и резкий, и самые вопросы он почитал неприличными. Он ревниво оберегал от сына светские тайны. Но сын знал: это был свет чудесный, непроницаемый.
6
Но было и в этом холодном доме и в этой кочевой семье время, когда все менялось, получало свой запах, цвет, вкус и значение. Это была зима. Первый снег производил впечатление неотразимое. Арина входила в комнату с важным выражением. - Снег на сонных напал, - говорила она сокрушенно. Снег выпал ночью, когда все спали. - К чему бы это, - говорила неуверенно Надежда Осиповна. Она смерть боялась всяких примет и верила им безусловно. Арина слыла у Аннибалов смолоду плясуньей и певуньей, а потом - первой гадалкой. - Зима тяжелая будет, - говорила тихо Арина. Дети приумолкали. Сергей Львович тревожился и возражал: [117] - Как и чем она может быть тяжела? - Снегу много будет, - говорила Арина нехотя. - Все вздор, - говорил Сергей Львович, бледнея. - Разумеется, вздор, - повторяла в отчаянии Надежда Осиповна, чувствуя, что Арина недоговаривает. К обеду первый лед оказывался крепким, не ломким по краям, и год объявлялся крепким. А снег, напавший на сонных, был только к большому снегу - и более ничего. Все веселели. Нянька Арина знала многое, чего не знали родители, которые явно ее робели. Суеверная радость наполняла дом, и Александру втайне хотелось, чтобы нянька была права, чтобы зима оказалась тяжелая. Белые хлопья покрывали черный, всеми к осени забытый и оставленный садик. Улица белела. Рано зажигались огни, в печке трещал десятками голосов огонь. Свечи горели особенно ясно, а дыхание, треск и щелканье разгорающихся дров заполняли комнаты. В камине тлели сизые угольки. А там - наступали святки, плясала по улицам метель, звенели бубенцы, мчались тройки, гусары пролетали в розвальнях, смеялись и пели песни. Наступало время гаданий. У Надежды Осиповны сон был всегда дурной и чуткий. Сергей Львович спал сном младенца, насвистывая носом одну бесконечную жалостную мелодию. К зиме учащались сны. Каждую ночь Надежде Осиповне снилось что-нибудь. В доме водился затрепанный том славянского письма, с черным Соломоновым кругом, к которому Александр питал суеверный страх. Это был толкователь снов мудреца Мартына Задеки - сонник. Каждый сон имел свое значение. Сны у Надежды Осиповны были длинные, путаные, и если начало сна сулило разорение и обман, то конец его предвещал нечаянное богатство. Сергей Львович тоже видел сны, но как ни пытался их запомнить, всегда забывал. Только однажды удалось ему запомнить: он видел во сне старую адмиральшу Аргамакову. Надежда Осиповна раскрыла вещую книгу. Старуха сулила неприятности и обман друзей. Тогда она посмотрела на "адмиральшу" - и сон был разгадан. Адмиральшу видеть - сказал ей сонник - к ласкам. И сон Сергея Львовича сбылся. Вообще сны Сергея Львовича были гораздо хуже и беднее, чем сны Надежды Осиповны. Иногда было [118] трудно даже понять их значение. Раз во сне назвал он Надежду Осиповну каким-то посторонним женским именем и был к ней особенно ласков. Он было снова сказал, что видел во сне адмиральшу, но уж ему не верили. Долго потом он клялся, что все это попритчилось Надежде Осиповне, что он назвал ее, как всегда, - Nadine, и не мог убедить. Две недели был он презрен, и только выезд в свет рассеял гнев Надежды Осиповны. В сны свои Надежда Осиповна верила. Раз вышло ей свиданье с старинным любовником, слезы, клятва, быстрый отъезд, дальный путь. Она проплакала весь день и часть ночи не спала. Сергей Львович, вздыхая, так и не осмелился спросить, кто таков старинный любовник. Надежда Осиповна и сама этого достоверно не знала - может быть, это был гвардеец, с которым было у нее тайное свиданье еще задолго до Сергея Львовича, свиданье, едва не кончившееся катастрофою. Впрочем, вряд ли могло это быть. Он был давно женат и горький пьяница, а Надежда Осиповна никогда о нем не думала. Надежда Осиповна не знала, кто бы это мог быть, и плакала. Прошел месяц, два, и старинный любовник не явился; но все же он мог явиться, сны никогда не лгали. Подмена сна другим, подтасовки допускались. Так они изменяли и дополняли жизнь своими снами. Иногда Надежда Осиповна после таких снов вдруг загоралась непонятным азартом, девки переставляли столы, гремели и скрежетали передвигаемые шкапы, расположение комнат менялось, как будто они переехали в другой дом, другой город. Ничто в их жизни не менялось, и никуда они не переезжали. Арина садилась с замусоленной колодой карт, вид которой всегда производил приятное волнение в Сергее Львовиче, давшем зарок не играть. Все вистовые онеры чередой выходили перед ним. - Для дома, для сердца, что сбудется, что минется, чем сердце спокоится. Сбудется, выходило, дорога, а сердце спокоится хлопотами. Если выходил черный туз острием кверху, Надежда Осиповна без дальних разговоров смешивала карты, и Арина начинала снова. Для сердца выходил бубновый король, еще молоденький, а сердце успокаивалось деньгами и письмом из казенного дома. Может [119] быть, какое-нибудь наследство? Так решалась судьба, так ее обманывали. Монфор, приняв вид меланхолический, просил вежливо Арину погадать и ему, и Арина нагадала мусье опасность и бой от червонного короля. Монфор не на шутку рассердился, когда ему перевели, и более не гадал. Затаив дыханье, Александр сидел в уголке и следил за нянькиными умелыми руками. Лица родителей менялись - то бледнели, то улыбались. Такова была судьба. Девки гадали и страшнее, и покорнее, и печальнее. Однажды он видел их гаданье. Родители уехали со двора, Арина проводила их. Монфор выпил своего бальзама и поднес стаканчик Арине. - Слаб ты на ноги стал, мусье, - сказала Арина, поблагодарив, - все балзам да балзам. В этот вечер было все тихо, братца Лельку и сестрицу Ольгу уложили спать. Арина сказала на ушко Александру, что сегодня будет гаданье, чтобы он спал и не тревожился. Когда она тихо притворила дверь и вышла, он подождал немного, пока сестра и брат заснули, быстро оделся и бесшумно скользнул из комнаты. В сенях он накинул шубейку и напялил картуз. Он вышел во двор и притаился за дверью. Тут нагнал его Монфор. Монфор был любопытен не менее Александра, и оба стали поджидать за дверью. Сердце у Александра билось. Арина шла двором, по скрипучему снегу; он прокрался за нею. Она приоткрыла дверь в девичью и тихо, сурово сказала: - Девки, выходите. Теплый пар шел из людской, и одна за другой выбежали на мороз Танька, Грушка, Катька, держа в руках сапоги. Босиком бежали девки по чистому снегу, добежали до ворот и бросили каждая свой сапог далеко за ворота. - Шалые, - сказала строго Арина, - нешто так здесь гадают, в городе? Кто ваш сапог сомнет? В какую сторону ни глянь - все Москва. Покрадут ваши сапоги, вот тебе и все гаданье. Бери сапоги со снега, дуры вы, горе с вами. Мне и отвечать. Здесь по голосу гадать. Тут она только заметила Александра и охнула. Он [120] ухватился за нянькин подол, и с него взято обещание ничего не говорить родителям. - Не то пропаду я с вами, старая дура, - Лев Сергеич не проснулся бы, да и с вами, батюшка, горе. Девки застыдились и не хотели гадать при барчонке и учителе. - Александр Сергеич еще дите, - сказала Арина, - при нем можно, а мусье блажной и не нашей породы. При них можно. И девки рассыпались по переулкам. Загадала Катька. Все было тихо, и вдруг издали послышался мелкий, чистый, дробный колокольчик - летели сани, летели и пропали. Все девки громко дышали, а Катька заплакала и засмеялась. - На сторону пойдешь, - сказала Арина одобрительно, - колокольчик чистый, к счастью, только далекий, не скоро еще. Загадала Грушка - и вскоре из переулка послышался разговор и смех, три молодца шли, смеялись вполпьяна, и один говорил: "Ух, не робей!" - увидев девушек, засмеялись, один запел было и вдруг довольно внятно, с какой-то грустью и добродушием выругался. Грушка стояла, расставив ноги и смотря на Арину каменным взглядом. - Ничего, разговор хороший, не со зла, - сказала Арина, - к большому разговору это, надо быть, к сговору. Голос хороший. А что ругался - так без сердца. И Грушка тихонько всхлипнула. Загадала Татьяна - и совсем недалеко, из соседнего дома, выбежал черный лохматый пес и залился со злостью, привизгивая, на мороз. Девки засмеялись, Арина на них шишкнула. Они оробели и замолчали. - Муж сердитый, - сказала важно Арина, - гляди, лохматый какой собачище. Здесь такого раньше и не бывало. Татьяна заревела вполрева, уткнувшись в рукав. Монфор погладил ее по голове. - Не плачь, - сказала Арина, - стерпится еще, вот и мусье тебя жалеет. - Горькая я, - сказала Татьянка, захлебываясь и дрожа. Потом она вдруг повеселела и влепила звонкий поцелуй Монфору. Девки засмеялись. [121] - Эх, пропадай! И она обняла Монфора за шею. Монфор смеялся со всеми. Арина рассердилась и плюнула. - Будет вам, охальницам, - сказала она сердито и повела Александра спать. - Не годится, маменька наедет, осерчает, и нам с вами, батюшка Александр Сергеевич, отвечать. Он спросил няньку быстро - отчего Татьяна плакала. - Сердитого мужа нагадала. Вчера лучины девки жгли, ее лучина неясно горит, невесело. Вот она и плачет. А вы, батюшка, подите спать, не то мусье заругает. Александр долго не спал: Монфор не являлся. Наконец он появился, веселый, и тихо засмеялся в темноте. Он тихо окликнул Александра. Александр притворился, что спит, и француз стал раздеваться, тихо насвистывая какую-то песню. Потом он выпил бальзаму. Стараясь не разбудить детей, он бормотал свою нескладную песенку:
