по его лицу. Я вышел на остановку раньше. Вышел один — он не захотел зайти в бар для принятия солидной противогриппозной дозы водки и чая.
— Дома есть аспирин, — сказал он. — Смотри не спейся, ты… оратор.
Уже ранним вечером я почувствовал знакомое колотье под правой лопаткой. От жара у меня сразу же заблестели глаза. Тадеку достаточно было одного взгляда. Он начал кричать, ругаться, вспоминать весь тот напыщенный вздор, который я без смысла, разбора и пользы вывалил на гроб Шимонека.
— Что это за дружба? Что это за скорбь? — орал он. — Слова по-человечески сказать не умеете. Ни живым, ни мертвым. Азбучные истины. Толчение воды в ступе — это ваше долгое и счастливое… Разве ты…
Я не мог смеяться, так как в груди кололо все больней и глубже.
— Дубина ты стоеросовая! — сказал я, старательно скрывая нежность.
Я внимательно следил, как он мечется по комнате в поисках аспирина, водки, чая, и не слушал выкрикиваемых им слов, удовлетворяясь лишь звучанием его голоса, в котором я чувствовал прежде всего настоящее беспокойство, а также редкие у него нотки сыновней любви, и потому-то со счастливым облегчением я все глубже погружался в болезнь, безразличие и беспамятство, молча приветствуя Шимонека и строго запрещая Тадеушу излишне тревожить медицину.
Он, однако, вызвал врача, прежде чем я успел залечь в кровать.
Неразговорчивый блондин высоко вознес брови при виде двух моих шрамов, выстукал, выслушал, тяжело вздохнул, глянув на термометр, и сразу же всадил полный шприц в левую ягодицу, нисколько не тревожась об ощущениях пациента. Потом они долго и настырно шептались в кухне. Меня трясло не только от жара. Меня трясло и от беззвучного смеха. Походило на то, что Шимонек — недовольный такой бездарной и долгой надгробной речью — намеревается потащить меня за собой, под сень черных елей и оголенных берез, в аллейку скромную, но не совсем еще запущенную.
Когда Тадек вернулся в комнату, я сделал вид, что сплю.
Квакер по имени Эзехиль (фамилии я не запомнил, помню зато, что родился, жил и работал он в северном пригороде Питтсбурга) ни от кого не скрывал причин, которые в конце ноября сорок третьего года привели его в Морское ведомство в Галифаксе. Явился он туда с просьбой направить его на какой-нибудь корабль, идущий на помощь отечеству его бабки — старой доброй Англии. Он просил только одного: чтобы никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не требовал от него применять оружия против кого-либо из ближних. Эзехиль при этом позволил себе робко заметить, что его, опытного работника городских холодильников, лучше всего было бы использовать на судне, которое насыщает продовольствием пустой желудок Британии. Он даже вздохом не выдал своего огорчения, когда его послали на старомодный проржавевший танкер, известный когда-то под именем «Абердин».
Так набожный этот человек поселился в нашей каюте и смиренно занял указанную ему самую паршивую койку, за которой уже давно закрепилась худая слава. До некоторой степени это подтверждалось: в двух последних рейсах именно на этой койке умерли два ее очередных хозяина. Первый — от сердечного приступа, который милосердно поразил его в штилевую погоду, во время обычной послеобеденной дремы, другой же, Джеки Бенсон, еще при жизни стал проклятием для всей каюты, ибо в пустяковой на первый взгляд мотоциклетной аварии (мы зашли тогда на два дня в его родной Норфолк, и Джеки выбрался с девочкой в лес поразвлечься) расшибся до крови и подцепил при этом на грязном шоссе самую поганую, не виданную на море смерть от столбняка! Болезнь эта довольно долго вызревает. Прежде чем она дала знать о себе, мы подобрали в открытом море шлюпку, полную умирающих женщин и детей — остатки разбитого торпедой нейтрального пассажирского судна.
Так что лазарет был набит до отказа, и Джеки, первый певец и гитарист на судне, подыхал в нашей каюте и в нашем присутствии три бесконечных дня и ночи до тех пор, пока, выгнувшись, словно лук, он не выстрелил свою душу в пустое небо, хотя всегда утверждал, что найдет для нее хорошее местечко подле святых ступней господних.
Эзехиль поначалу разозлил нас. Наша каюта (каюта номер 3) была относительно чистой, вернее говоря, прямо-таки изумительно чистой, если принять во внимание время и место. Однако Эзехиль, хотя никто его не просил, тотчас принялся за нее уже через две минуту после того, как ему определили место, и с такой тошнотворной добросовестностью, будто ему приказали надраить кузов несерийного кадиллака или же драгоценности английской Елизаветы.
И мы с ходу угостили его байками об отведенном ему ложе, причем два печальных случая последнего месяца превратились в неумолимую, год от года подтверждаемую фактами закономерность и в конце концов число отдавших богу душу достигло тридцати четырех, а описания их агонии, свидетельствовавшие о богатой фантазии рассказчиков, по яркости немногим уступали той кошмарной, поистине омерзительной агонии Джеки Бенсона.
Эзехиль слушал внимательно и спокойно, продолжая надраивать металлические части, заправлять койки, смиренно подтирать на только что вымытом полу черные пятна, так как жевавший табак Задница Гаррис то и дело плевался во все стороны.
Ибо Эзехиль ничего не боялся. Ему, очевидно, неведомо было чувство страха, и эта его тихая храбрость быстро отбила у нас всякий вкус к забаве. И когда Задница Гаррис в шестой раз пустил струю табачной слюны прямо под ноги Эзехилю, я сказал «хватит».
— Подотри-ка, Гаррис, — сказал я.
Эзехиль вежливо запротестовал: он и сам весьма охотно вытрет это пятнышко.
— Подотри, Гаррис! — повторил за мной Маэки, финн из Турку.
Гаррис не только навел порядок там, где насвинячил, но и после короткого совещания по единодушному требованию присутствующих должен был заплатить штраф за нечистоплотность и хамское поведение, иначе говоря, выставить на стол литровую бутылку виски «Джонни Уокер» из личных запасов — без права участия.
Квакер наотрез отказался пить, к тому же он обещал отдавать в пользу каюты положенную ему норму спиртного. Это уже был второй большой шаг к тому, чтобы мы признали в нем человека. И потому сразу же после первой рюмки мы спросили его: откуда ты здесь взялся?
— Из Питтсбурга, — ответил он и деловито, без прикрас сообщил кое-какие данные о себе, точь-в-точь как для анкеты Морского ведомства: дата и место рождения, имена родителей, образование, вероисповедание, профессия, гражданское состояние, национальность, гражданство, политические взгляды, краткая биография.
Мы слушали. Скучно все это было и бессмысленно, словно житие амебы. Мы, однако, слушали внимательно, затаив дыхание, ибо через тридцать
