Deutschland -- uber Alles!"
И все давешние бунтовщики вскочили со своих кресел и как по команде стали скандировать:
- "Дойчланд -- юбер -- Аллес! Дойчланд -- юбер -- аллес! Deutschland -uber - Alles!"
Они кричали сие, пока не охрипли. А, охрипнув, стали обниматься все вместе, целоваться и плакать, говоря:
- "Мы спасем нашу Родину! Нету значения якобинцы мы, иль монархисты, когда враг у наших ворот! Германия -- прежде всего!"
С того самого дня любой немец, не желавший работать на благо Победы над лягушами, казнился в Университете без участия моей матушки. А ученые Дерпта поголовно стали "нацистами".
Здесь возникает законный вопрос: кем же была моя матушка? Немкой, или еврейкой? Перед кем она ломала комедию -- перед теми, или другими? Я думаю, что как всякая полукровка -- она была искренна и в том, и в другом случае. Она всегда была немножко еврейкой и ровно столько же немкой. Равно как и я -- в той же мере как немец, так и еврей, или -- латыш.
Я, конечно, меньше ингуш, или, скажем -- швейцарец. Ибо я вырос в немецкой провинции, учился у реббе, а играл с маленькими латышами. И я теперь не могу вычленить одно от другого... Лично мне кажется, что я больше -- немец.
Ибо я могу плакать над строками Гете и Гейне, в то время как творчество евреев не-немецкого корня оставляет меня безучастным, ровно как и -латышская народная песня. И поэтому я больше -- немец.
Матушке в Пруссии шибко внушили, что она ныне -- еврейка. И с той самой поры моя матушка приняла к сердцу боль и обиды любого еврея со всей Европы. Где можно - она помогала деньгами, когда было нужно - она протестовала против убийств и погромов, если возможно -- наши парни из Абвера вывозили несчастных к нам в Ригу.
Вскоре все евреи Европы стали числить ее своею Царицей и в еврейском народе пошел слух, что ее сын должен стать Еврейским Царем и долгожданным Мессией. Все это так.
Но я пару раз замечал, как немного брезгливо она пожимала руки еврейским банкирам и порою шептала мне на ухо:
- "Господи, с какой мразью нам приходится иметь дело! Наворовали денег и думают теперь, что я с ними должна целоваться! А за душою ни Совести и ни Чести!
Господи, почему среди наших братьев нет Благородных?! Наверно, все лучшие наши -- спят вечным сном под стенами Храма, - убитые римлянами... Купила же себе жизнь - одна только мразь... А это -- ее потомство".
Я всегда чувствовал, что в эти минуты в ней говорит немецкая половинка. И чем старше я становился, тем все явственней для меня было видно, что еврейской Крови в моей матушке -- только четверть и не может она бороться с Кровью потомственных лютеран -- гонителей и притеснителей жидовского семени. В конце концов, это стали замечать и раввины -- поэтому-то в 1816 году и начался Исход евреев из Латвии в Северную Америку.
Произошел же Исход оттого, что раввины вдруг поняли, что все годы их бессовестно водили за нос.
Видите ли... Лифляндия -- крохотная страна. Латыши -- малый народ. А немцы -- не слишком-то любят русских. И наоборот.
Я, как потомок Бенкендорфов, и природный вождь латышей, эстонцев и ливов мог стать Царем всей Прибалтики. Но Россия никогда бы не приняла моей Власти, ибо я был -- не русский. Настолько сильно и откровенно нерусский, что -- просто смешно...
Но матушка моя была замужем за Кристофером Бенкендорфом. Незаконным внуком самого Петра Первого. По Крови -- Романовым. И ее сын от такого отца мог бы претендовать на русский престол.
Разумеется, было "проклятие Шеллингов". Но ровно в ту пору юный врач Шимон Боткин (зять моего деда Карла Эйлера) создал теорию о "защитных силах самого организма". По этой теории наше тело само вырабатывает некие вещества, призванные убивать микробы всякой заразы. Иной раз во всем этом что-то сбивается и тогда люди страдают "сенною болезнью", или "проклятием Шеллингов".
Именно Боткину принадлежат слова: "Если пыльца растений вызывает припадок у болеющих "сенною болезнью", почему не предположить, что мужское семя в "проклятии Шеллингов" вызывает подобную же реакцию у больных женщин? На мой вкус -- сие проявления одного и того же расстройства!"
На эту идею его подтолкнул факт, что мы с Доротеей и нашей матушкой страдали "сенною болезнью" в самой жестокой форме. Дело дошло до того, что нас с Дашкою держали в четырех стенах -- от всех взаперти с апреля и по сентябрь. Простой глоток весеннего воздуха, или капля меду с цветочной пыльцой вызывал в нас троих ужасный припадок с багровеньем лица, ужасной одышкой и порою даже -- рвотой, если мед попадал в нашу пищу.
Матушка спасалась от этого платочком, сильно смоченным чередой, да неизменною трубкой. (Она добавляла в табак какие-то травки, спасавшие ее от "сенного удушья".) Нам же она запрещала курить и поэтому летом мы не смели выйти из дому.
После открытия Боткина к матушке пришло несколько видных евреев, которые сказали ей так:
- "Вы можете долго себя обманывать, но истина в том, что ваши старшие дети -- безнадежно больны. В любой день мальчик и девочка могут погибнуть от неудержимой рвоты, или удушья. Да и какая их ждет будущность?
Первенец ваш может рассчитывать лишь на правленье в крохотной убогой Лифляндии, да покорность отсталых и неграмотных латышей. Кто из баронов возьмет в жены вашу дочку -- больную еврейку? Она же кашляет кровью при любом дуновении весеннего ветра! Кому нужна в доме больная невестка?!"
Матушку всю передернуло от таких слов, но, не повышая голоса, она вроде бы спокойно ответила:
- "Что же вы предлагаете?"
Евреи сразу же оживились и самый бойкий из них произнес:
- "Госпожа Баронесса, вам нужно вернуться к Кристоферу. Сын от него сможет претендовать на русский Престол. Доктор Боткин попробует придумать лекарство против "проклятия". У него уже заметны успехи".
Матушка вроде бы милостиво выслушала жидов и сказала:
- "Наверное, это будет лучшим плодом всей моей жизни -- родить Царя русским! Я оправдаю все ваши чаяния!"
Когда же евреи ушли, матушка дала волю эмоциям. Я об этом не помню, но по рассказам она бросилась в детскую, по очереди вынимала нас с Дашкой из этакого загончика, в коем мы веселились, и обливаясь в три ручья горькими слезами, нас целовала и шептала при этом:
- "Сволочи! Я никому не отдам вас, мои лапочки! Господи, какие же сволочи... Убить невинных детей... Я этого им не прощу..."
Если вам не понятна такая реакция, - объясняю. Мы жили в лютеранской Лифляндии. По всем правилам и обычаям, даже если матушка родила бы ребенка от Кристофера Бенкендорфа, он смог бы войти в наследство Кристоферу лишь после... смерти наследников первой очереди. Иными словами, - третий ребенок в нашей семье мог бы претендовать на русский престол лишь после моей безвременной смерти и смерти моей милой сестры -- Дашеньки.
Евреи -- странный народ. Если им уж вошло что-то в голову, это из них сложно вышибить. Они уверовали в рожденье Царя Иудеи и Мессии в нашей семье, но мы с Дашкой были слишком больны на их вкус. Теперь они ждали Мессию в лице будущего Романова в нашей семье. И для этого точили ножи на нас с Дашкой...
С этого дня и до весьма зрелого возраста мы с сестрицей были навсегда ограждены от еврейских фанатиков. Нам запрещалось встречаться с евреями (особенно из богатых и религиозных семей) в опасениях, что сии люди могут желать нашей смерти.
Другой момент, который не осознали евреи, состоял в том, что они предложили умертвить всех детей Карлиса и родить сына Кристоферу. А матушка ненавидела Кристофера, а к нашему отцу...
Я вспоминаю такой случай. В 1787 году стали пропадать наши корабли в шведских водах, и пошли слухи о том, что шведы стакнулись с поляками и хотят вместе напасть на Лифляндию. Тогда мой отец сам решил "во всем разобраться". А стоило ему отплыть, как на Балтике разыгралась ужасная буря и корабль его не вернулся.
Я помню, как уже глухой осенней дождливой ночью на пристани собрались десятки женщин, ожидавших своих моряков. Среди них - мы с матушкой и тетя Лайма с Озолем - маленьким Яном Уллманисом. По мере того, как тучи сгущались и дождь лил, как из ведра, мы все сильнее прятались под какой-то навес. Из всех женщин на пристани осталась одна - моя матушка. У нее были безумные глаза - она, как раненая птица, с подбитым крылом, металась, припадая на ногу, по черной, мокрой от дождя пристани, и я отчетливо слышал, что она кричала:
- "Это я во всем виновата, Господи! Покарай меня, Господи, вот я грешница, но не оставь вдовы с малым ребенком! Возьми меня, Господи... Только спаси их! Спаси их всех!"
Про мою матушку уже тогда шла молва, что она - колдунья и знает такое, о чем лучше не знать иным смертным. Поэтому ей не мешали, а тетя Лайма, прижимая меня с Озолем к своей полной груди, часто-часто крестилась и шептала молитвы.
Под утро, когда тучи рассеялись, многие увидали корабль - со сбитыми мачтами и издырявленными бортами. Он так сильно "лег на борт", что с него сбросили пушки. Но даже над сими обломками все еще гордо реял наш черный крест и оттуда кто-то звал помощи. Тут же спустили баркасы и все оживились, а матушка упала там, где стояла, и погрузилась в глубокий сон.
