Их перечислять и то приятно - перечисление, впрочем, тоже образует свое пространство: каталог, в котором все на свете каталоги, и он сам - тоже: это такое нахохленное место, их там очень много, малоразговорчивые, смотрят, кося глазом, похожи на ворон, колода из одних десяток треф, и каркают. Вроде, одинаково, а хором - не получается.
Еще - пространство обёрток от сырков, смятых кефирных крышечек (когда кефир был в стеклянных бутылках по 0,5 л., крышечки были зелеными), разлохмаченных веревок, рваных полиэтиленовых пакетов, драных колготок, газетных комков, контурных карт, на которых красным карандашом нарисовали зайца, бетонных полов, голых лампочек, бетонные полы освещающих. Или - мир фруктовых шипучек. Еще - место, где живут такие штуки, как Черная Маша, Голубая Миска, Круглая Киса, Красивое Семь, Выпуклый Овен, Заграница Девять, Центральный Аптечный Скандал, Большое Дыхание.
Земля потрескавшейся земли с вдавленным в нее ультрамариновым, да ну зеленым бутылочным осколком. Пространство звуков: вытянутых, чуть конических, растущих как кирпичные трубы. Кукольный театр Карабас-Барабаса. Мир Искусства. Ады. Земля собачек-однодневок. Пространство снега. Пространство мальчиков: в снегу, кашне вокруг шеи, руки в карманах, люминал, канитель, стоя на ветру возле моста. Пространство пропавших с вестью. Трамвайный парк. Мир всхлипов.
И еще такое место, где тихо так, что слышно, как ресница упала. Это такой стык: идя от собственного мозга к собственному мозгу есть промежуток, где остаешься без мозга: ступенька, шов, пауза, сбой - от толчка происходит мелкое, без тошноты, сотрясение мозга, так, словно трахнули по куполу: бемц! - открылась бездна, звезд полна и с ними балует цыганка: черная капель, белая капель, холодно - примерно так: зима, полустанок, полная луна. Непрерывно, как ногти растут, светят звезды, новый - пока еще точка - свет приближается сбоку, справа, убеляет снег и высвечивает рельсы, увеличиваясь, приближаясь, как очередная растущая у тебя конечность, еще одна пара ушей, двадцать девятое полушарие мозга: сблизилось. Громыхнуло, приросло - едем дальше.
Вот, личная анатомия - персональный зоопарк, совмещенный с аэропортом, бензоколонкой и разными частными строениями - рассуждать следует так: в вас де слишком много собак и решительно не хватает кошки; или - в нем (он сам тут особо не при чем, это кто-то его этим не снабдил) не хватает скрипа третьей сверху ступеньки внутренней лестницы.
Вот так вот все время что-то добавляется, прирастает, уже и читать надоело: такая постоянно - со звоночками - увеличивающаяся касса... Друг мой милый, видишь ли меня? Летающим зоопарком, подвитым к библиотеке, со сложными мозгами, в сером плаще и вязаной шапочке, с черным ящиком в груди отражаясь, надо думать, на пэвэошных экранах в виде точки возбужденного люминофора, шарахаясь от встречных самолетов - без опознавательных знаков и фонариков на концах крыльев над разноцветно горящей ночной, беспечной Европой каким-то громадным, а раз громадным, то - зверем из какого-то темного пластилина, в вязаной шапочке, перегибаясь в пояснице, комкаясь, выпуская щупальца и когти, мягко - как дыханиями - сталкиваясь с невнятными встречными над ночной, говорящей по-разному Европой, беспечной совершенно, в чулочках на подвязках, разноцветной, тоже летающей, но по-другому, шальной, а я - в срамных, однажды выданных государством сапогах, скрипящих на каждом левом шаге - в, слава Богу, темноте по-над Европой, - еще не спящей, ночной, соответствуя ей то изгибаясь, как Зунд и Скагеррак, то съеживаясь, как Британия: летающей картотекой-телефонной-книгой со всеми своими сорока девятью ушами, ста глазами блестя в поисках глядеть на Вас: всей стаей глаз блестя в темноте над часто дышащей, в полусползших чулочках Европой, всеми ста глазами горя, как фонари небольшого Поселка Городского Типа, где ночью после танцулек кто-то с кем-то, а кто-то - за кем-то по скудно освещенным улочкам ПГТ с монтировкой... да это ж, наверное, сам я гоняюсь с монтировкой за кем-то, кто - мне показалось - именно и не дает мне Вас отыскать.
Вы же, верно, над более южной Европой, ближе к теплому морю, в черном платье и белой коже. Туда не докричишься, но вдруг что ли стало как бы видно во все время тела, и, будто лента соскочила и видны сразу все картинки, и понятно, что Вы устроены вполне неплохо, и это лишь кажется, что Вы внутри каждого дня, как внутри отдельного кадрика - серебряной клеточки - и только, а на самом-то деле Вы над Европой в постоянной и ничем не ограниченной любви, а то и понять нельзя было - отчего это у Вас решительно ни почему средь бела дня, да еще и в троллейбусе вдруг учащается пульс, расширяются зрачки и влажнеют ладони.
Видимо, Вы постоянно плаваете над Европой в электромагнитной форме. Видимо, в обыденной жизни Вам бы следовало экранироваться, либо заземляться,дабы у окружающих Вас ничего бы не перегорало. Зачем им лишняя перемотка катушек, обмотка сердец серебристой, прозрачной снаружи фольгой и устроение непробиваемых Вашим присутствием касок на головах - что смахивает на армию и уже совершенно так в смысле ущемления свободы?
И это,прикидывая теперь по карте, наше с Вами электромагнитное сочувствие может осуществиться между Вашей Грецией и моим Северным морем, между сахаром и солью, где-нибудь над Веной. Внутри, к примеру, витого плетеного купола над Сецессионом, а то и на чердаке штайнеровского дома, пугая бывшего владельца звуками, не мотивированными его образом мысли.
Вообще же, Вена - это нечто, понятное не очень. Кажется, там тепло. Судя по всему, - там неплохое общество, да к тому же богатые они, кажется, там. Видимо - даже не без вкуса, распределяющегося даже равномерно по дням недели, а не сберегаемого на праздники и выходные - сие утверждение, впрочем, выводится из климатических условий, которые, похоже, состоят в теплом и сухом воздухе, стирающем различия между помещениями и улицей. Хочется, кроме того, надеяться, что там пьют кофе и вино, а не пиво.
Возможно, там еще сохранились небольшие, мест на сто двадцать, кинотеатрики с деревянными - из двух половинок фанеры, выкрашенной в белый цвет, с черным ободком - экранами. Там бы мы с Вами и пристроились крутить немое кино. Вы бы осуществляли пальцами музычку, а я наладился бы работать киномехаником, громко роняя в каморке-будке коробки от частей фильмы.
Разумеется, вновь возникший антропоморфизм свидетельствует не о чем ином, как о слабости и невнятности моих исходных позиций, во всяком случае о неполном вхождении автора в смысл существования, отрезанного от тела. То ли, значит, автор в тамошней культурной ситуации сориентировался не вполне, а может быть - чего-то боится или о чем-то забыть не желает. Дело-то, конечно, очень простое. Надо взять и раз и навсегда назвать конкретные ориентиры, сказав, что в каждый третий, скажем, четверг месяца, во столько-то по тамошнему времени я буду там-то в виде такой вот козявочки такого-то их серо-белого цвета, в тамошних моих руках будет тамошняя газеты ихних - ну, скажем, левых христиан, сложенная пополам и помещенная в правый карман тамошнего моего плаща, а Вы, судя по всему, будете в виде...... но вот ведь ужас-то какой: там-то я - в виде серо-белой козявочки - вполне примирюсь с тем, что Вы - в виде черно-блестящей точечки, но уж никак не здесь! Тем более мешает вникать во все эти антигуманные подробности человеческое - решительно, впрочем, не находящее себе подтверждение в реальном опыте - ощущение, что там все уже сто раз встретились и обнялись: хоть любовники великие и великолепные, хоть кто угодно, кто захотел, а еще всяческие эти Чуки и Геки, Герасимы и Муму, Водород и Кислород. И лишь эта явно пошлая и глупая мысль о неминуемости встречи, явственно содержащая в себе ложную идеологическую подоплеку о возможности наилучшего устроения всего и вся, заставляет меня вспомнить о причине данного сочинения: об урле, локальном конце света и об утоплении нас в Канале им. Грибоедова - человека схожей с нами кончины. Мысль эта возвращает мне благоразумие и заставляет смириться со столь малоприятными вещами, как представление Вас в виде бусинки, себя - в виде козявочки, и вновь отправиться - даже не захватив бутерброда - в эти, мягко говоря, заоблачные выси, плотно утоптанные абстрактными материями.
Антропоморфизм, впрочем, имеет право жить - какая-то преемственность отношений с прошлой жизнью там, уже говорилось, полностью не пропадет, только обесцветится и утратит обязательность. Как с этим поступить - вопрос личного выбора, вот с чем связанного: здесь (еще пока здесь) есть закон первой компании, приход в которую окончателен. Прийти, конечно, угораздит куда угодно, вот выйти из нее, первой, уже нельзя - пусть даже и покажется, что ушел, и даже если компания развалилась, и отношения с бывшими там не поддерживаются. Она продолжает быть, и ты ее часть. Конечно, избавиться от этого можно, только надо знать - как. Вот так же и там.
