шага, он оступился и упал и, сопровождаемый звоном бьющегося стекла и водопадом пунша из шабли, докатился до самого низа. В армии его научили падать. Он робко взглянул на сэра Аластера Рена, который ободряюще кивнул.
– Я однажды видел, как это проделывает парень из мюзик-холла, – сказал тот. – Но вы куда лучше, Порпентайн, честное слово.
– На бис, – потребовала Милдред.
Порпентайн достал сигарету, закурил и так и лежал, выпуская дым.
– Как насчет ужина у Финка? – предложил Гудфеллоу.
Порпентайн поднялся.
– Помнишь типов, которых мы видели в Бриндизи?
Гудфеллоу невозмутимо кивнул, на его лице ничто не дрогнуло, не напряглось; Порпентайн восхищался своим напарником в том числе за это умение. Вдруг послышалось:
– Мы идем домой. – Это буркнул сэр Аластер, резко дернув за руку Милдред. – Постарайтесь без приключений.
Порпентайн понял, что ему придется играть роль дуэньи. Он предложил еще раз сбегать за пуншем. Когда они поднялись в бар, человек Молдуорпа уже исчез. Порпентайн просунул носок ноги между балясинами и быстрым взглядом окинул публику внизу.
– Его нет, – сказал он.
Гудфеллоу протянул ему бокал пунша.
– Жду не дождусь, когда увижу Нил, – щебетала Виктория, – пирамиды, сфинкса.
– Каир, – добавил Гудфеллоу.
– Да, – кивнул Порпентайн, – Каир.
Ресторанчик Финка находился в аккурат на другой стороне рю де Розетт. Они метнулись через улицу под дождем, плащ Виктории надулся, как парус; она смеялась, радуясь каплям. В зале публика была исключительно европейская. Порпентайн увидел несколько знакомых лиц с венецианского кораблика. После первого бокала белого фёслауера девушка разговорилась. Цветущая и непринужденная, звук «о» она произносила со вздохом, словно вот-вот упадет без чувств от любви. Виктория была католичкой, училась в монастырской школе неподалеку от дома в местечке под названием Лярдвик-на-Фене. Это было ее первое путешествие за границу. Она только и говорила что о религии; одно время она думала о Сыне Божьем так, как любая юная особа размышляет о подходящем женихе. Но вскоре поняла, что никакой он не жених; он держит целый гарем монашек в черном, увешанных четками. Не в силах противостоять такой конкуренции, Виктория через несколько недель покинула монастырь – но не лоно церкви: печальноликие статуи, аромат свечей и ладана, да еще дядюшка Ивлин стали средоточием ее безмятежной жизни. Ее дядя – бывший разбитной бродяга – раз в год приезжал из Австралии, откуда вместо подарков привозил столько баек, сколько сестры могли воспринять. Виктория не припоминала, чтобы он хоть раз повторялся. И главное, она получала достаточно материала, чтобы в промежутках между его наездами творить собственный игрушечный мирок, колониальный миф, с которым и в котором она могла играть – совершенствуя, исследуя и переиначивая его. Особенно во время мессы, ибо здесь уже имелась сцена, драматическое поле, готовое принять зерна фантазии. Дело дошло до того, что Бог у нее носил широкополую шляпу и сражался с туземным Дьяволом среди антиподов небесных – во имя и ради благополучия всех Викторий.
До чего велик бывает соблазн кого-нибудь пожалеть; Порпентайн то и дело поддавался этому искушению. Сейчас он мельком взглянул на Гудфеллоу и подумал с восторгом, к которому, в силу жалости, примешивалось и отвращение: гениальный ход – рассказать о Джеймсоновом рейде. Этот знал, что нужно. Он все знает. Как и я.
А иначе никак. Порпентайн уже давно понял, что так называемой интуицией владеют не только женщины; у большинства мужчин это свойство дремало, раскрываясь или болезненно обостряясь только в таких профессиях, как у него. Но поскольку мужчины живут в основном реальностью, а женщины – мечтами, дар предвидения остается в основе своей женским; поэтому так или иначе всем им – Молдуорпу, Гудфеллоу, двоим из Бриндизи – приходилось отчасти превращаться в женщин. Возможно, установление «порога сочувствия», преступать который никто не смел, было своеобразным проявлением признания.
Но не все можно себе позволить – например, закат в Йоркшире. Порпентайн понял это, когда был еще новичком. К человеку, которого надо убить, или к людям, которым собираешься причинить зло, жалости не испытываешь. К агентам, с которыми работаешь, также должно притягивать лишь смутное esprit de corps [30], и не более. И уж точно запрещено влюбляться. Если, конечно, вы хотите преуспеть в шпионаже. Одному Богу известно, через какую борьбу прошел Порпентайн в ранней юности; но так или иначе он остался верен упомянутому принципу. Взрослея, он приобрел весьма изворотливый ум и был слишком честен, чтобы его скрывать. Он воровал у уличных торговцев, к пятнадцати годам освоил все премудрости карточной игры, мог убежать, когда не стоило ввязываться в драку. В один прекрасный день, крадучись проулками по Лондону середины века, он постиг важнейшее правило «игры ради самой игры», которое неуклонным вектором влекло к 1900 году. Теперь ему казалось, что любой маршрут со всеми ответвлениями от него, аварийными остановками, стокилометровыми уходами от преследования остается случайным и не ведет к конечной цели. Безусловно, это было правильно, неизбежно; но не открывало глубинной истины, поскольку все они действовали не в старой знакомой Европе, а в области, покинутой Богом, в тропиках Дипломатии, чьи границы им запрещалось пересекать. Следовательно, приходилось играть роль идеального английского колониалиста, который, один во всех джунглях, каждое утро бреется, каждый вечер одевается к ужину и свято верит в принцип «во имя святого Георгия никакой пощады врагам». В этом, безусловно, была занятная ирония. Порпентайн скривился. Ведь оба противника – и он, и Молдуорп, – каждый по-своему, позволили себе непростительное: они прониклись местным духом. Так уж вышло, что обоих агентов больше не волновало, на какие правительства они работают. Казалось, что, несмотря на нечеловеческие ухищрения и изворотливость, таким, как они, не под силу избежать Финального Столкновения. Что-то произошло, но что именно или хотя бы когда – поди угадай. В Крыму, в Спишеране {133}, в Хартуме – какая разница? Но внезапно в развитии событий произошло выпадение или скачок: представим, как некто, утомившись от хлопот, донесений в Министерство иностранных дел, парламентских резолюций, ложится в постель и засыпает, а проснувшись, обнаруживает у своих ног призрака, который ухмыляется и вещает всякую абракадабру, – бедняга уверен, что так и должно быть; не потому ли наши герои восприняли грядущий апокалипсис как повод для большого подведения итогов или как возможность окинуть взглядом век уходящий и свои собственные пути?
– Вы так на него похожи, – не умолкала девушка, – ну точно мой дядя Ивлин – высокий, красивый – о! – ничего общего с жителями Лярдвика-на-Фене.
– Ха-ха, – издал в ответ Гудфеллоу.
Услышав в его голосе нотки тоски, Порпентайн стал тщетно размышлять над тем, кто она – почка или цветок; или, может быть, сорванный ветром лепесток, который теперь летит сам по себе. Ответить было трудно –
