– Это ты, Люся? – спросил он без удивления.
– Да, я только что приехала. Только сию минуту. Федя, Господи, как ты вымок! Ты, наверно, простудился?
– Ничего, ничего, – сказал Алексей Иванович. – Он сейчас переоденется, а мы пока приготовим чай и ром. Никодима нашего нет, в церковь ушел.
Скоро все сидели за чаем. Беляев пил уже второй стакан, и согрелся как будто, – но внутри ему все так же было холодно, точно падал на сердце упорный, мягкий, мокрый снег.
Люся молчала. Нежное, смуглое лицо ее было очень бледно. Полуразвившаяся темная прядь волос закрывала ухо. Беляев вдруг наклонился и поцеловал маленькую, узкую руку, лежавшую на скатерти.
Люся чуть заметно покраснела и взглянула на часы.
– Я сейчас уйду, – проговорила она. – Но раньше мне хотелось бы… Мне хотелось бы… Алексей Иванович! Правда ли, что Лосев говорил с вами на днях обо мне?
– Правда.
– И… Федя знает, что это был за разговор?
– Да, знает.
– А я не знаю. Что вы говорили?
– Я ничего не говорил, Елена Анатольевна. Говорил Тихон Иванович. Я с ним не спорил.
– Все равно. Я хочу знать.
Новиков помолчал немного, подумал, потом с точностью, без всяких вставок от себя, передал почти весь разговор. Люся прослушала в молчании. Брови ее были сдвинуты, лицо стало еще бледнее.
– Так я и думала… Ну, что ж!
– Я прибавлю только два слова, Елена Анатольевна, – сказал Алексей Иванович. – Раз уж зашла речь… Вы меня выслушаете?
– Конечно… – произнесла Люся с какой-то невеселой усмешкой.
– Я сказал, – начал Алексей Иванович негромко, – Лосеву, что я в вас влюблен, Елена Анатольевна. То есть я согласился, когда он мне это сказал. Но я не хотел бы, чтоб вы поняли мои слова неверно. Куда ты, Федя? Останься. Я хочу при тебе говорить.
– Да, Федя… Пожалуйста… Люся перевела дух.
– Алексей Иванович, неужели вы думаете?.. Зачем эти объяснения? Я верю, я знаю, между нами всегда была только дружба. Влюбленность, если хотите, – дружба с оттенком чувственности. У меня к вам чувственности никогда не было.
Она говорила поспешно, не подымая глаз. Алексей Иванович ответил не сразу.
– Вы это нехорошо сказали, Люся. И слова не те. Правда, мы в первый раз говорим так прямо друг о друге, о наших отношениях, нас двоих. Не дружба у меня к вам, не влюбленность, не чувственность, – и даже не все это вместе, а только открытость всего меня ко всему этому вместе, вечная готовность для этого сложного, слитого… не чувства, а не знаю, как и назвать. Я всегда от вас всего желал бы, – и ничего бы не хотел. Говорю смутно, непонятно. Но слов еще так мало…
– Ничего. Я слышу, – тихо сказала Люся.
– Я говорю о том, чего нет, но что могло бы быть, если бы все возможности стали действительностями. И ни любви, ни влюбленности, ни дружбы – у меня к вам нет. Ни песен, ни молитв, ни храма нашему новому, вечному Богу у нас нет. Есть только возможность. Есть только желания. И, вероятно, это все, на что мы, одинокие, теперешние, – способны. И это очень много.
Люся молчала, Федор Анатольевич взял ее за руку.
– Люся, постой, вот что. Лучше сказать, чем думать… Люся, прости нас, если мы тебя мучаем. Мы не хотели… Но мы все поймем. Лишь бы ты перед собой была права. Скажи нам, ведь ты любишь Меньшина? Или мы ошибаемся? Милая, прости ты нас!
Люся положила голову на стол и молча заплакала. Алексей Иванович быстро встал, налил воды в стакан и дал Люсе почти с грубостью.
– Выпейте. Что за детство. Федя нехорошо спросил вас – с испугом, с осуждением. А ничто не дурно само по себе. Дурно только то, чего мы в себе не хотим и что все-таки есть. Другой тут не судья.
Стемнело, дождь еще шел, и слышно было, как вода льется из трубы на тротуар. Беляев подошел к столу и зажег лампу. Угол осветился красноватым светом, и выяснилась белая, тонкая, смиренная Афродита со сложенными на груди руками.
– Люся, дорогая, не сердись на меня, – сказал Беляев. – Так тяжело все между нами. Очень уж мы сложные, ни к чему не приспособленные люди. Ты еще сильнее нас, ты корнями в жизни всех людей, и ты права. Только надо и позволить себе до конца быть со всеми. А мы с Алешей в монастырь уйдем. Я колокольни буду строить, Алеша образа святых писать. Душу как-никак спасем.
Он улыбался с покорной грустью.
– Федя, а мне кажется… – начал Алексей Иванович и взглянул на Люсю.
Она стояла спокойная, глаза у нее были простые и смелые.
– Вам кажется, что я еще что-то скажу, Алексей Иванович? Да, скажу. Вы меня с самого начала перебили, и вышло тяжело, трудно и ненужно. Федя, не спрашивай меня никогда ни о чем… если тяжело спрашивать. Душа любит тайну, даже и страданье – тайное. Но довольно. Вот с чем я шла сегодня к вам: шла сказать, что все-таки хочу ехать с вами и буду с вами до последних сил. А там – хоть в монастырь. Хоть замуж…
Беляев испуганно глядел на нее, не понимая. Она улыбалась.
– Что ж, примете меня? И ни о чем больше не спрашивайте. Не судите. Не исправляйте меня. И работать буду. Вы не видали еще моего святого Иеронима? По ночам лепила, что делать, – вдохновение нашло!
Она совсем смеялась, но слезы все наполняли ее глаза, и она смигивала с ресниц светлые капли.
– Ты, кажется, не веришь, Федя? Я и сама не верю. А все-таки пойду. Только не мучьте меня больше, – прибавила она тихо. – Ни меня, ни себя. Не надо слов.
X
Вскоре многое выяснилось. Беляев и Новиков должны были, не теряя времени, ехать в N, где хотели получить работу, и ознакомиться с делом на месте.
– Знаешь, ведь я бывал в N в детстве, – говорил Беляев Алексею Ивановичу. – И собор помню, только плохо. Мне было лет четырнадцать. Мы выросли в деревне, в имении, во Владимирской губернии. Я в гимназии до пятнадцати лет не был. А Люся и вовсе в гимназию не поступала, – прямо в Московскую школу живописи. А ты, Алеша, ведь в Пскове родился?
– Да. В Пскове. У меня и теперь есть там брат, двоюродный. По дворянским выборам служит.
Беляев задумчиво улыбнулся.
– А ведь это хорошо, Алеша, что мы – русские. И даже не в Петербурге родились, и детство наше не здесь прошло. Я помню, как нас в нашу деревенскую церковь причащать водили. Круглый такой голубь над царскими дверями, а в разные стороны все от него идут густые, колючие, золотые лучи. Рядом со мной Люся, в беленьком вышитом платьице, кудряшки темные. Стукнет завеса кольцами, золотое сиянье наверху распадется, распахнутся двери… А певчие молчат, и все молчат, ждут Люсю; няня вперед меня подводила и поднимала ее немножко, Люся девочкой была долго такая маленькая…
Решено было ехать не позже Пасхи. Квартиру они пока оставляли за собой, присмотрит Никодим.
– А после мы и тебя, Никодим, выпишем, – весело говорил ему Беляев. – Что здесь, в Петербурге? А там церкви старые, мощи есть, и колокола звонче.
Но Никодим угрюмо не соглашался.
– Куда это еще? Здесь родились, прожили, здесь и умрем. Поздно мне по богомольям-то ходить. Захочу в монастырь – и здесь примут. Душу-то везде можно спасти.
– Душу-то везде… – задумчиво повторил Беляев и больше его не уговаривал.
Сборы так и кипели. Скоро Люся прислала к ним небольшой чемодан – она решила ехать не из дому, а от них. «Так проще», – коротко ответила она на вопрос Новикова: «Почему?»
Новиков и Беляев зашли раз вечером в редакцию. Там все было по-прежнему. Люся даже за чаем не отрывалась от какой-то корректуры.
– Увозите мою помощницу, соблазнители! – с веселым укором сказал Меньший. – Просто не знаю, как и справлюсь без нее в эти два месяца. Хорошо еще, что время не горячее. Пусть отдохнет немного, она заработалась зимой. А вы на целое лето в N?
– Не знаю, как работа, – ответил Беляев, и что-то недоумелое было в его голосе.
Люся вышла в переднюю, когда Федор Анатольевич и Новиков уходили.
Беляев взглянул на нее странно и спросил:
– Люся, ты сказала Антону Семеновичу, что уезжаешь только на два месяца отдохнуть?
Она вдруг покраснела, сдвинула брови и торопливо прошептала:
– Да. Так лучше. Зачем же сразу? Не все ли равно? И зачем бесполезная… жестокость?
Потом подняла глаза на Алексея Ивановича и, невесело усмехнувшись, прибавила:
– Вам, кажется, это не нравится?
Алексей Иванович хотел сказать. «Нет, нет», или: «Что вы», или вообще что-нибудь успокоительное, но не сказал ничего.
XI
Стояли золотые весенние дни. Уже не морозно-розовое, хрустальное предчувствие весны, – а сама весна, живая, свежая, как лицо ребенка после прогулки, – пришла и взглянула с небес. Длинные, греющие лучи солнца пронизывали, как копьями, прямые петербургские улицы, зажигали ослепительным, белым пламенем стекла верхних окон и часами рдели, медленно умирая, на главах далекого собора. А вечером, чуть смеркнется, чуть немного после чаю заговорятся Беляев с Алексеем Ивановичем, – уже сереют, синеют, зеленеют длинные окна, тени точно смываются с небес, небеса холодеют, ледяные, зеленые, не то радостные – не то уныло страшные, а потом, внизу, сквозь зелень, будто розовое пятно крови проступит и расползается шире и выше.
